Все это, безусловно, оказывало влияние на «внешнеполитический поворот», происходивший в это же время. Поводом для него стал масштабный кризис на Балканах, разразившийся в середине 1870-х годов и похоронивший Союз трех императоров, с которым Бисмарк связывал значительные надежды. В 1875 году балканские народы начали восстание против турецкого господства, быстро принявшее широкий размах. Основными действующими лицами были болгары и сербы — православные славяне, на стороне которых были симпатии Российской империи. Если в Петербурге считали необходимым поддержать своих единоверцев в борьбе с давним врагом России, то в Вене с тревогой смотрели на перспективу усиления российского влияния на Балканах, которые Австрия считала своей сферой интересов. Напряженность между двумя странами нарастала с каждым днем.
Германской империи было сложно остаться в стороне от этих событий, поскольку оба партнера возлагали на нее свои надежды. При этом Бисмарк отлично понимал, что у Берлина на данный момент никаких интересов на Балканах нет, и Восточный вопрос его напрямую не касается. Однако пассивность могла привести к самым худшим последствиям, поэтому «железный канцлер» предпринимал серьезные усилия для того, чтобы сохранить контакт между Веной и Петербургом. Он считал необходимым для всех сторон пойти на уступки, чтобы снизить уровень напряженности. В разговоре с британским послом Расселом в январе 1876 года канцлер предложил свой план урегулирования Восточного вопроса: Австро-Венгрия получает Боснию, Россия Бессарабию, а Британия — Египет. Однако этот проект, прекрасно подходивший к реалиям века кабинетной дипломатии, в современных условиях не мог иметь успеха. По мере нарастания волны национально-освободительного движения на Балканах росла и напряженность в русско-турецких и русско-австрийских отношениях. Общественное мнение России, сочувствовавшее восставшим и оказывавшее значительное давление на правительство, явно не удовлетворилось бы небольшой территориальной компенсацией.
В мае 1876 года представители государств — членов Союза трех императоров встретились в Берлине. Горчаков прибыл в германскую столицу с требованием предоставить широкую автономию славянским народам Османской империи. Андраши высказывался за гораздо более умеренную реформу. Бисмарк заявил, что «Германию нельзя вынуждать делать выбор между обеими державами»
[556], по сути поддержав австрийские предложения. В связи с этим Петербург вынужден был пойти на компромисс с Веной, достигнутый на переговорах в Рейхштадте в начале июля. Однако в сложившейся ситуации он не мог носить долговременный характер. Борьба продолжалась.
В августе 1876 года Горчаков сделал новое предложение — Германия должна вести себя активнее и выступить с инициативой созыва европейского конгресса по Восточному вопросу. Бисмарк отнесся к этому предложению с большим скепсисом. Известно его высказывание о том, что «я всегда слышал слово „Европа“ из уст тех политиков, которые требуют от других держав что-то такое, чего они не рискуют требовать от собственного имени»
[557]. Конгресс, по его мнению, мог способствовать только новым столкновениям Петербурга и Вены, а также дать Франции возможность выйти из изоляции. Поэтому «железный канцлер» ответил отказом.
Однако портить отношения с Россией Бисмарк не собирался. Чтобы предотвратить охлаждение, он решил сыграть на симпатиях между династиями. Фельдмаршал Мантойфель был отправлен в Варшаву с личным письмом германского императора к своему племяннику — императору российскому. Письмо должно было засвидетельствовать неизменные симпатии Берлина к Петербургу. Судя по всему, престарелый кайзер немного перестарался, потому что в свое послание он включил весьма далеко идущее обещание — «Воспоминания о Вашей позиции по отношению ко мне и моей стране с 1864 по 1871 год будет, что бы ни случилось, определять мою политику по отношению к России»
[558].
Естественно, эти слова были восприняты российской политической элитой как карт-бланш. Последующие жалобы Бисмарка на то, что русские требуют слишком многого за свою поддержку в годы объединения, имеют довольно шаткое основание; германское руководство само давало основания для подобных требований. 1 октября 1876 года Александр II через германского военного атташе в России Вердера задал руководству рейха предельно прямой вопрос: как поведет себя Берлин, если между Россией и Австро-Венгрией начнется война? Сам император хотел бы, чтобы Германия сохранила как минимум благожелательный нейтралитет, вела себя так же, как Россия в 1870 году. Разумеется, в Петербурге никто не стремился воевать с Австрией, однако там хотели бы иметь четкое представление о том, в какой мере можно рассчитывать на поддержку со стороны германского союзника.
Бисмарк оказался в крайне сложной ситуации. Прямо отказать Петербургу в поддержке он не мог, обещать ее — тем более. Любой уклончивый ответ также явно вызвал бы неудовольствие российского императора. В конечном счете канцлер решил отреагировать максимально сдержанно и в то же время корректно. Германия, заявил он, «сначала предпримет попытку убедить Австрию сохранить мир даже в случае русско-турецкой войны, и эти усилия, насколько до сих пор известно о намерениях Австрии, не останутся бесплодными (…) Если, несмотря на все наши усилия, мы не сможем предотвратить разрыв между Россией и Австрией, то Германия не видит в этом повода отказываться от своего нейтралитета»
[559]. В Петербурге это было воспринято как однозначный отказ в поддержке. Германо-российские отношения демонстрировали тенденцию к охлаждению.
Глава правительства считал необходимым придерживаться строгого нейтралитета. В письме, направленном германскому послу в России Швейницу, Бисмарк обозначил свои намерения: «Нашим интересам не отвечало бы такое развитие событий, при котором коалиция всей остальной Европы, если бы военное счастье отвернулось от русского оружия, нанесла серьезный и продолжительный ущерб российской мощи; но столь же глубоко интересы Германии оказались бы задеты в том случае, если бы независимость Австрии или положение ее как великой европейской державы оказалось бы в опасности»
[560]. Канцлер действительно не хотел нарушения равновесия между двумя союзниками Германии. 5 декабря, выступая в рейхстаге с ответом на запрос одного из депутатов касательно повышения Россией пошлин на импорт промышленных товаров, он заверил депутатов в незаинтересованности немецкой дипломатии в Восточном вопросе, который «не стоит костей даже одного померанского мушкетера» и подчеркнул желание сохранять добрые отношения со всеми державами, которые, однако, не должны пытаться эксплуатировать германскую дружбу сверх всякой меры
[561].
В конечном итоге российская дипломатия сочла за лучшее напрямую договориться с Веной и Лондоном относительно тех условий, при которых Петербург мог начать войну. Сам Бисмарк заверял российских дипломатов в том, что Германия будет сохранять благожелательный нейтралитет, а сам он всем сердцем сочувствует делу освобождения христиан от мусульманского ига. Косвенно он подталкивал Петербург к войне, считая, что в такой ситуации Россия будет в большей степени нуждаться в поддержке со стороны Германии. Восточный вопрос, раз уж он стоял на повестке дня, «железный канцлер» собирался использовать для того, чтобы отвлечь внимание европейских держав и обеспечить германской дипломатии большую свободу действий. Это была достаточно сложная и рискованная игра, однако ничего другого в данной ситуации не оставалось.
