Но вернемся в 1862 год. Письмо Роона, датированное 31 августа, Бисмарк получил только 12 сентября. В ответном послании Бисмарк вновь жаловался на неопределенность своего положения: «Я должен воспользоваться случаем добиться ясности. Я ничего так не желаю, как остаться в Париже, но я должен знать, что переезжаю и устраиваюсь не на несколько недель или месяцев, — ведь мой дом поставлен на широкую ногу. (…) Если бы Его Величество сказал мне, что я буду назначен 1 ноября, или 1 января, или 1 апреля, — я знал бы, что делать. (…) При такой неопределенности я теряю всякий вкус к делам и буду вам от души благодарен за всякую оказанную вами дружескую услугу, которая покончит с этой неопределенностью. Если это не удастся в ближайшее же время, то придется примириться с существующими фактами, сказать себе, что я — посланник короля в Париже, поселиться там с 1 октября с чадами и домочадцами и устроиться окончательно. Коль скоро это совершится, Его Величество сможет уволить меня в отставку, но уже не принудить сразу же вновь переезжать куда-то; я предпочту уехать к себе в имение и буду тогда знать, где живу. (…) Я так доволен положением посланника Его Величества в Париже, что не просил бы ничего другого и желал бы только знать наверно, сохраню ли я этот пост по меньшей мере до 1875 года. Дайте мне эту или какую угодно другую уверенность, и я подрисую ангельские крылья к вашей фотографии»
[238]. Идея Бисмарка вполне недвусмысленна: ясность, и как можно скорее! Совершенно очевидно, что слова об удовлетворенности дипломатическим постом в Париже нужны были только для того, чтобы оказать давление на собеседника; оставаться на этой должности до конца карьеры было бы для деятельного Бисмарка скорее наказанием. В любом случае, он немедленно прервал свое турне и отправился в Париж.
Именно там он получил 18 сентября от Роона телеграмму с условной фразой: «Промедление опасно. Спешите». На самом деле, еще за два дня до этого послание с приглашением прибыть в прусскую столицу отправил Бернсторф, однако не вполне ясно, дошло ли оно до адресата. В любом случае, это означало, что резерв должен выдвинуться как можно ближе к месту сражения — Бисмарку следовало отправиться в Берлин, и даже король, который еще 7 сентября отвергал кандидатуру «бешеного юнкера», дал на это свое разрешение.
К тому моменту конфронтация дошла до крайней точки. Палата депутатов твердо настаивала на своем, правительство разрывалось в поисках компромисса, который удовлетворил бы обе стороны, а монарх, не настроенный уступать, подумывал об отречении. Вильгельм чувствовал себя покинутым всеми, даже министрами, которые 17 сентября практически в ультимативной форме заявили ему о необходимости идти на уступки, угрожая в противном случае коллективной отставкой. Он заявил о необходимости вызвать в Берлин своего старшего сына, кронпринца Фридриха Вильгельма, находившегося в Тюрингии, и заготовил текст отречения, на котором отсутствовали только дата и подпись. Неизвестно, насколько искренним было намерение короля; некоторые историки видят в нем только тактический ход, которому сам Вильгельм не придавал серьезного значения, намереваясь просто оказать давление на окружающих. В любом случае, именно в это время монарх решил обратиться к своему «последнему доводу» — назначить Бисмарка главой правительства.
Сопротивление этому решению, даже в королевской семье, было огромным. Придерживавшийся либеральных взглядов кронпринц записал в своем дневнике: «Его Величество хочет назначить Бисмарка-Шёнхаузена!!! министром-президентом (…) Я почти не спал ночью от огорчения»
[239]. Что касается Аугусты, то она развила невероятную активность, чтобы убедить супруга в гибельности назначения «бешеного юнкера» главой правительства. В устной и письменной форме она доказывала Вильгельму, что Бисмарк — беспринципный авантюрист с реакционными убеждениями, который является сторонником союза с Францией и Россией в ущерб общегерманскому делу. Приход Бисмарка к власти, по мнению Аугусты, приведет к крушению прусского государства.
Возможно, Вильгельм прислушался бы к мнению супруги, которая в целом имела на него очень большое влияние. Однако проблема заключалась в том, что Аугуста была не в состоянии предложить ему альтернативу, которая устраивала бы короля. Заявление об отречении, лежавшее на столе у Вильгельма, сыграло роль великолепного инструмента давления и на жену, и на сына, которые по понятным причинам не хотели, чтобы оно было пущено в ход.
20 сентября Бисмарк прибыл в Берлин. «Совершенно случайно» оказавшийся в столице дипломат практически сразу был приглашен к кронпринцу, беседа с которым, однако, не получилась — обе стороны предпочитали не раскрывать своих карт. Правда, Вильгельм, который подозревал сына в стремлении занять престол, отреагировал довольно болезненно, сочтя, что Бисмарк рассматривает отречение как дело решенное и пытается втереться в доверие к кронпринцу. Роону стоило определенного труда переубедить его. Два дня спустя состоялась аудиенция у короля. Вильгельм, принявший Бисмарка в окрестностях Потсдама, в замке Бабельсберг, первым делом продемонстрировал ему пресловутое заявление об отречении, попутно заявив, что не хочет править по указке ландтага вопреки собственной воле. Дальнейшее сам Бисмарк описывает в своих воспоминаниях следующим образом:
«Я ответил, что его величеству уже с мая известно о моей готовности вступить в министерство; я уверен, что вместе со мною останется при нем и Роон, и не сомневаюсь, что нам удастся пополнить состав кабинета, если мой приход побудит других членов кабинета уйти в отставку. После некоторого размышления и разговоров король поставил передо мною вопрос, согласен ли я выступить в случае назначения меня министром в защиту реорганизации армии, и, когда я ответил утвердительно, задал второй вопрос — готов ли я пойти на это даже против большинства ландтага и его решений? Когда я снова ответил согласием, он, наконец, заявил: „В таком случае мой долг попытаться вместе с вами продолжать борьбу, не отрекаясь от престола“. Уничтожил ли он лежавший на столе документ или сохранил на память, я не знаю. (…) Мне удалось убедить его величество, что для него дело идет не о консерватизме или либерализме того или другого оттенка, а о том, быть ли королевской власти или парламентскому господству, и что последнее во что бы то ни стало следует предотвратить, хотя бы даже установив на некоторый период диктатуру. Я сказал: „Если при таком положении ваше величество повелите мне сделать что-либо с моей точки зрения неправильное, то я, правда, откровенно выскажу вам свое мнение, но если вы все же будете стоять на своем, я предпочту погибнуть вместе с королем, нежели покинуть ваше величество в борьбе с парламентским господством“. Это умонастроение было во мне в ту пору сильно и имело для меня решающее значение, так как я считал, что перед лицом национальных задач Пруссии голое отрицание и фраза тогдашней оппозиции пагубны в политическом отношении, и так как я питал к личности Вильгельма I столь глубокое чувство любви и преданности, что мысль погибнуть вместе с ним казалась мне, по тем обстоятельствам, вполне естественным и привлекательным завершением жизни»
[240].
