Из Парижа в Берлин полетели запросы, но прусские чиновники по указанию Бисмарка упрямо твердили: это — семейное дело, правительство его никак не касается и комментировать не может. К тому же все ответственные лица немедленно разъехались по имениям и курортам, и у Бенедетти создавалось впечатление, что он беседует с пустотой. 10 июля испанцы, наконец, отказались от кандидатуры немецкого принца, однако французов это не остановило — их главной задачей было нанести поражение Пруссии, причем по возможности на поле боя. Фактически решение о войне было принято, поскольку у Вильгельма просто не оставалось пространства для маневра. 10–11 июля Бенедетти получил от Грамона ряд телеграмм, которые не оставляли сомнения в том, что в Париже хотят войны. «Мы не можем ждать (…) Мы должны начинать, и ждем только Вашей депеши, чтобы выставить в поле 300 тысяч человек»
[405].
Тучи на европейском горизонте стремительно сгущались. Бисмарк, хотя и не читал депеш Грамона, активно подыгрывал французской дипломатии, инструктируя из Варцина своих подчиненных: «Пусть произойдет то, что должно произойти»
[406]. Лишь 12 июля он прибыл в столицу. Однако тем временем опытный французский дипломат Бенедетти не сдавался и отправился в курортный Эмс, где отдыхал Вильгельм. Прусский король на самом деле, как всегда, страшился войны, и поэтому Бенедетти довольно легко удалось добиться перемены в его настроении. Монарх приказал Карлу-Антону снять кандидатуру его сына. На первый взгляд казалось, что Бисмарк потерпел серьезное поражение. Испанский вопрос оказался исчерпанным, повода для дальнейших претензий у Парижа просто не было. Как писал Эрих Эйк, Бисмарк «увидел все здание, созданное с таким искусством, разрушенным одним ударом»
[407]. Однако дело было уже давно не в кандидатуре прусского принца.
У немецкого канцлера имелся могущественный союзник в лице Грамона. Именно он дал Бенедетти инструкцию еще раз встретиться с королем и потребовать от него заверений, что кандидатура Гогенцоллерна никогда более не будет выдвигаться на испанский престол. Кроме того, он потребовал от прусского посла в Париже письмо с извинениями за подписью короля, что было равносильно объявлению войны. На встрече 13 июля Вильгельм вежливо ответил французскому послу, что таких гарантий по понятным причинам дать не может, а затем через адъютанта уведомил Бенедетти о только что полученном официальном отказе Леопольда от трона. На следующий день король, уезжая из Эмса, попрощался с послом на вокзале и заявил, что дальнейшие переговоры будут происходить в Берлине.
Бисмарк к тому моменту уже находился в столице, чтобы своевременно испросить у рейхстага военные кредиты, а также встретиться с остановившимся здесь проездом Горчаковым. В беседах с ним, а также с итальянским и британским послами глава правительства выяснил, что дальнейшее давление на прусского монарха со стороны Франции будет воспринято в европейских столицах как откровенная агрессия и к жесткой реакции Берлина отнесутся с полным пониманием. Телеграмма с информацией о произошедших в Эмсе событиях была составлена чиновником прусского ведомства иностранных дел Абекеном и получена Бисмарком вечером 13 июля. Надо отдать должное мастерству «железного канцлера»: с гениальной ловкостью он превратил попытку короля избежать войны в повод для ее объявления.
Классическое описание дальнейших событий принадлежит, естественно, перу самого Бисмарка. В квартире главы правительства ужинали Мольтке и Роон, настроение и у хозяина, и у гостей было подавленное. Все готовились к войне — а получили унизительный мир. Генералы ковырялись вилками в своих тарелках и язвительно намекали Бисмарку на то, что ему, в отличие от них, гораздо легче выйти в отставку и остаться чистеньким во всей этой неприятной истории.
«Оба были подавлены и косвенно упрекали меня, что, уходя в отставку, я эгоистично использую свое преимущество по сравнению с ними, которым это не так легко сделать, — вспоминал Бисмарк. — Я был того мнения, что я не мог принести в жертву политике свою честь, что они, профессиональные солдаты, не вольны в своих решениях и могут поэтому держаться иной точки зрения, чем ответственный министр иностранных дел. Во время нашей беседы мне сообщили, что разбирается шифрованная депеша из Эмса, за подписью тайного советника Абекена (…). После того как мне подали расшифрованный текст, из которого явствовало, что Абекен составил и подписал телеграмму по повелению его величества, я прочел ее моим гостям, и она повергла их в такое подавленное настроение, что они пренебрегли кушаньями и напитками. При повторном рассмотрении документа я остановился на предоставлявшемся его величеством полномочии, коим поручалось тотчас же сообщить как нашим представителям, так и в прессу о новом требовании Бенедетти и его отклонении. Я поставил Мольтке несколько вопросов относительно степени его уверенности в состоянии наших вооружений, а соответственно и относительно времени, какого они еще потребуют при внезапно всплывшей военной опасности. Он ответил, что если уж быть войне, то он не ожидает никакого преимущества для нас от оттяжки ее наступления. (…) Ввиду поведения Франции чувство нашей национальной чести вынуждало нас, по моему мнению, воевать; и если бы мы не последовали требованиям этого чувства, то утратили бы все приобретенные нами в 1866 году преимущества на пути к завершению нашего национального развития. (…) Убежденный в этом, я воспользовался сообщенным мне Абекеном полномочием короля обнародовать содержание его телеграммы и в присутствии обоих моих гостей, вычеркнув кое-что из телеграммы, но не прибавив и не изменив ни слова, придал ей следующую редакцию»
[408].
В новой редакции «Эмская депеша» (под таким именем вошел в историю этот документ) гласила: французы выдвинули королю чрезмерные требования; монарх в ответ отказался принять французского посла и лишь сообщил последнему через адъютанта, что им незачем встречаться. Глаза сотрапезников Бисмарка, услышавших новую редакцию телеграммы, заблестели. «Так-то звучит совсем иначе: прежде она звучала сигналом к отступлению, теперь — фанфарой, отвечающей на вызов!» — воскликнул Мольтке. Настроение за столом радикально изменилось — все с аппетитом набросились на еду, горячо обсуждая будущие сражения. Как впоследствии рассказывал Бисмарк, «Мольтке настолько оставил свою равнодушную пассивность, что, обратив радостный взор на потолок и отказавшись от обычной умеренности в словах, ударил себя кулаком в грудь и произнес: „Если мне посчастливится руководить нашей армией в такой войне, пусть черт забирает потом мои старые кости!“»
[409]
Сегодня большинство исследователей сходится во мнении, что эта история является в значительной степени вымышленной. Оригинал текста с пометками Бисмарка обнаружить в архивах не удалось. Те черновики, которые сохранились, дают основание полагать, что канцлер не вычеркнул несколько фраз, а существенно переработал текст в соответствии со своими целями. Таким образом, относительно «не прибавив и не изменив ни слова» Бисмарк сильно лукавил. Сути вопроса это, однако, не меняет.
