Мольтке в этом вопросе выступал с гораздо более умеренной и человечной позиции, за что заслужил со стороны канцлера упреки в излишней мягкости. Кроме того, Бисмарк с ревностью следил за стремительным ростом влияния генерального штаба. «Железный канцлер» считал необходимым закончить войну в кратчайшие сроки. Для этого он предлагал применить широкомасштабный террор против мирного населения. Королю Бисмарк предлагал брать меньше пленных. 14 декабря он направил монарху длинный доклад, в котором заявлял, что «главным средством приблизить мир и принудить врага искать его является — помимо уничтожения вражеских армий — давление, которое оказывается на страну и население в ходе боевых действий»
[426].
Кроме того, он настаивал на скорейшем начале обстрела осажденного Парижа, против чего по разным причинам выступали и кронпринц, и Мольтке. Шеф Большого генерального штаба не видел в обстреле военного смысла и считал, что доставка осадной артиллерии не по силам и без того растянутым линиям коммуникаций. «Уже несколько недель я каждое утро надеюсь быть разбуженным громом канонады, — писал разозленный Бисмарк жене в конце октября, — но они не стреляют. Надо всем царит некая интрига, сотканная женщинами, архиепископами и учеными; известное высочайшее влияние тоже имеет место, с целью, чтобы хвала со стороны заграницы и пышность фраз не понесли никакого ущерба. При этом люди мерзнут и заболевают, война затягивается, нейтралы начинают беспокоиться, потому что все продолжается слишком долго, и Франция вооружается сотнями тысяч винтовок из Англии и Америки»
[427]. Обстрел начался в итоге только в конце декабря.
Бисмарк требовал, чтобы обо всех планируемых операциях ему сообщалось заранее, даже до доклада королю. Мольтке, разумеется, возмутился до глубины души и заявил кронпринцу: «Все это вообще не касается канцлера, и пока мне не прикажут, я ему ничего не буду сообщать»
[428]. Конфликт расширялся, охватывая все большее число влиятельных персон. 5 декабря Мольтке через парламентера проинформировал Трошю о поражении французских армий на юге, надеясь, что эта информация ускорит капитуляцию Парижа. Бисмарк немедленно обратился с жалобой к королю — Мольтке лезет в дипломатические дела, кроме того, последний лейтенант располагает большей информацией, чей он, канцлер! Глава правительства вновь потребовал права присутствовать на всех военных докладах и, кроме того, быть посвященным во все планируемые операции. Вмешательство военных в политические дела возмущало канцлера: «Господа военные ужасно осложняют мне жизнь! — писал он супруге. — Они тянут одеяло на себя, все портят, а отвечать приходится мне!»
[429]
Бисмарк жаловался на генеральный штаб всем, кто был готов его слушать. В беседах с ближайшими сотрудниками глава правительства заявлял о своей готовности уйти в отставку и усталости от вечной борьбы и интриг: «С каким удовольствием я бы ушел! Мне нравится сельская жизнь, лес и природа. Если бы не моя вера в Господа, я бы завтра же упаковал свои вещи, уехал в Варцин и выращивал бы овес. В таком случае я даже не признавал бы власти короля. Почему, если не исходя из божественного миропорядка, должен я подчиняться этим Гогенцоллернам? Это швабский род, который ничем не лучше моего! (…) Если бы у меня не было чудесной основы в виде религии, я бы уже давно бросил стул в лицо всему двору»
[430].
В начале нового года Бисмарк вновь явился с королю с жалобой на Мольтке, который не только по-прежнему отказывался информировать канцлера о делах в своей епархии, но и вел сепаратные переговоры с парижскими властями! Вызванный для объяснений Мольтке, в свою очередь, заявил, что Бисмарку ничего нельзя сообщать, поскольку он слишком вольно обходится с полученной информацией — в частности, сообщает военные планы супруге и другим лицам, через которых может произойти утечка секретных сведений. Предпринятая кронпринцем попытка примирить антагонистов провалилась. В конечном счете, 25 января увидели свет два королевских приказа. Шефу генерального штаба предписывалось воздерживаться от вмешательства в политические дела и подробно информировать канцлера о состоянии военных операций. Бисмарк, таким образом, одержал победу в этом конфликте.
К концу года нервы всех участников событий были напряжены до предела. Французы терпели одно поражение за другим, но, казалось, не собирались сдаваться. Король к концу года начал впадать в пессимизм и терять уверенность в победе. Бисмарк писал в декабре жене: «И в политическом, и в душевном отношении я совершенно одинок. (…) Здесь нет ни одной человеческой души, с которой я мог бы поговорить о будущем и прошлом. Когда слишком долго находишься на посту министра и притом по воле Господа добиваешься успехов, то ощущаешь, как холодное болото неприязни и ненависти вокруг тебя поднимается все выше, до самого сердца. Новых друзей не приобретаешь, старые умирают или с молчаливой скромностью отходят в тень. (…) Короче говоря, я душевно замерзаю и мечтаю оказаться рядом с тобой, вдвоем на природе. Ни одно здоровое сердце не выдержит долго эту придворную жизнь»
[431].
* * *
Бисмарк опасался, что затягивание кампании вызовет вмешательство великих держав. Для этого имелись основания. В Петербурге с самого начала войны развернули дипломатическую активность, направленную на формирование согласия между нейтральными государствами. Соответствующие предложения были направлены в Лондон еще в конце июля. При этом российская политика была, с одной стороны, направлена на то, чтобы удержать от вступления в войну Австро-Венгрию и Данию, что было очевидно выгодно Берлину. В то же время объединение нейтральных стран могло претендовать на участие в обсуждении условий мира, чего Бисмарк явно не хотел.
Августовские успехи германских армий практически исключили любую возможность того, что Австро-Венгрия или Дания рискнут вступить в конфликт на стороне Франции. Теперь основная задача заключалась в том, чтобы заключить с французами мир на своих условиях и не допустить созыва международного конгресса. «С моей точки зрения, — писал Бисмарк 11 августа, — мы должны принять даже враждебность Англии, но не заключать неприемлемый для немецкого народа мир. (…) В отношении Франции мы не можем обращать внимание ни на чье мнение, кроме своего собственного»
[432]. Позиция Петербурга также не внушала ему доверия. «С российской стороны, — писал он 20 августа, — по меньшей мере у князя Горчакова, наши успехи не усилят симпатию к Пруссии и Германии. Напротив, после победы нам следует ожидать с той стороны менее дружественного отношения, чем до нее. Возможно, что мы увидим Россию на стороне наших противников»
[433].
