И все же контроль канцлера над германской дипломатией не был полным. Да, внешнеполитическое ведомство было превращено им в исполнительный орган, не обладавший самостоятельностью. Однако факторами, с которыми приходилось считаться, оставались монарх, послы (как правило, представители аристократии, обладавшие сильными позициями при дворе и потому относительно независимые) и военные.
Сложность задачи, стоявшей перед Бисмарком, заключалась в первую очередь в том, что после образования Германской империи традиционная расстановка сил в Европе претерпела коренные изменения. Фактически начала складываться новая система международных отношений, основные черты которой были пока едва намечены. На месте традиционного вакуума в центре континента появился новый центр силы. Поэтому образование Германской империи не могло не вызвать определенной обеспокоенности в правящих кругах европейских держав, хотя эта настороженность была еще очень далека от враждебности.
Практически все исследователи отмечают, что после 1871 года Германия оказалась в достаточно выгодном международном положении. Ганс-Ульрих Велер вполне справедливо говорил о «позиции, как минимум приближающейся к гегемонии»
[505]. Главный враг — Франция — была разгромлена и частично оккупирована; сколь бы горячо ни было желание французов отомстить, воплотить его в жизнь было нереально. С остальными великими державами отношения носили в большей или меньшей степени благоприятный характер.
В то же время нельзя не отметить, что в «сильной позиции» Германии были и свои слабые стороны. В традиционной европейской логике баланса сил ситуация, в которой одна из великих держав начинала приближаться к гегемонии, у нее вскоре появлялся противовес в виде блока других европейских государств. Центром этого блока в данном случае должна была неизбежно стать Франция; ее враждебность и стремление к реваншу превратились в постоянный фактор европейской политики.
Вопреки своим собственными правилам, Бисмарк вынужден был играть на шахматной доске, часть полей которой — все, что касалось компромисса с западным соседом — была ему практически недоступна. Особенности географического положения Германской империи, граничившей с тремя великими державами, делали ее особенно уязвимой по отношению к враждебным коалициям. Поэтому угроза «окружения» постепенно становилась доминирующим фактором в восприятии германским обществом и правящей элитой собственной безопасности. Как писал британский посол лорд Рассел, «опасность, которой князь Бисмарк сегодня боится в наибольшей степени, есть взаимопонимание между Россией, Францией и Австрией, которое изолировало бы Германию»
[506]. Относительно реальности такого альянса можно спорить, но в представлениях политической и военной элиты империи подобная угроза, безусловно, существовала.
Ключевой задачей Бисмарка было не допустить формирования мощной коалиции противников Германии. Для него было очевидно, что любая держава, вступающая в конфликт с Берлином, может практически автоматически рассчитывать на французскую поддержку. Отсюда вытекала задача: постоянно держать Францию в ослабленном и изолированном положении. Для этого, в свою очередь, необходимо было поддерживать хорошие отношения как с Австро-Венгрией, так и с Россией, при том, что у этих двух монархий были серьезные разногласия на Балканах. Решение этой задачи требовало немалого мастерства, а главное — по сути противоречило самой логике европейского «баланса сил», не допускавшего доминирующего положения какой-то одной державы на континенте.
Преодолеть эту тенденцию было бы настолько же сложно, насколько непросто, например, преодолевать земную гравитацию; поэтому не случайно «железного канцлера» историки часто сравнивают с жонглером, который умудрялся удерживать в воздухе одновременно несколько шаров. Однако эта игра требовала не только немалого искусства, но и постоянных усилий; предоставленные сами себе, шары немедленно упали бы, что фактически и произошло при преемниках Бисмарка.
Можно сказать, что избранная «железным канцлером» стратегия обеспечения безопасности и внешнеполитических интересов Германской империи была изначально обречена на провал, поскольку противоречила логике существовавшей системы международных отношений. Однако вопрос заключается в том, имел ли он реальную возможность избрать альтернативную стратегию. Многие историки более поздней эпохи, особенно писавшие свои работы уже после Второй мировой войны, ставили Бисмарку в упрек то обстоятельство, что он пытался действовать, опираясь в первую очередь на военную мощь Германии и систему альянсов, порой противоречивших друг другу. Однако могла ли новая империя двигаться иным путем, например, сделать ставку на демонстрацию своих мирных намерений, отказ от применения силы и взаимопонимание со всеми соседями?
Нельзя сказать, что Бисмарк не предпринимал никаких шагов в этом направлении. После 1871 года он неоднократно заявлял, что Германия «удовлетворена» и не претендует ни на какие территориальные приращения. Это было особенно актуально, поскольку европейское общественное мнение смотрело на новую державу, родившуюся из пламени трех войн, с большим недоверием. «Несмотря на заявления Бисмарка о миролюбии новой империи, его политика вызывала в Европе всеобщее подозрение» — справедливо отмечает А. В. Бодров
[507].
По сути своей заявления Бисмарка соответствовали истине. Он действительно считал, что дальнейшие территориальные захваты Германии совершенно не нужны, более того, были бы нежелательны. «Мы могли бы в лучшем случае получить еще больше поляков, учитывая, что еще не переварили тех, которые и так у нас есть» — заявил он, к примеру, в беседе с депутатами в 1873 году
[508]. Однако с первых месяцев существования империи он избрал активную, наступательную стратегию, которая была способна только усилить недоверие соседей к новой державе. Угроза французского реваншизма, позиция влиятельных военных кругов, необходимость использовать образ «внешней опасности» для успешного проведения внутренней политики — все это толкало Бисмарка по избранному им пути.
Вопрос, однако, заключается еще и в том, был ли сам «железный канцлер» тем человеком, который мог избрать иную стратегию? Ответ на него будет однозначно отрицательным. Бисмарк был лишен любых идеалистических представлений и верил в то, что безопасность государства может быть обеспечена только его сильной позицией. Достигший германского единства военным путем, рассматривавший политику как борьбу, сражение, он не мог действовать иначе, поскольку это потребовало бы кардинального изменения всей структуры его мышления и системы ценностей и приоритетов. Совершенно очевидно, что у зрелого, успешного политика такая перемена была попросту невозможна. Как писал Лотар Галл, «канцлер действовал исходя из убеждения, что трения и конфликты являются основной субстанцией любой политики, и что тот, кто действует не активно, не наступательно, скоро станет просто объектом развития. (…) К его наиболее ярко выраженным политическим убеждениям принадлежало, что тот, кто предоставит другому выбор оружия и поля боя, вскоре станет проигравшим»
[509]. Именно поэтому «железный канцлер» сразу же приступил к усилению позиций Германии в Европе.
