Но даже после многих лет трагедии, так измотавшей нас, я пока отказываюсь сдаваться. Я лечу в Европу со шкатулкой, которую мы заперли в первую брачную ночь, и не знаю, к лучшему это или к худшему. Я не уверен, что широкий жест убедит тебя в том, что моя жизнь без тебя неполноценна. Но не могу прожить и дня, не попытавшись доказать тебе, насколько несущественны дети, когда речь заходит о судьбе моего будущего с тобой. Мне не нужны дети, Квинн. Мне нужна только ты. Не знаю, как доказать тебе это. Но все равно, доволен я своей жизнью или нет, это не значит, что ты довольна своей.
Когда я приеду в Европу, будет принято окончательное решение, и я уже чувствую, что не захочу соглашаться с ним. Если бы я мог до конца жизни избегать разговора с тобой, лишь бы ты не решилась открыть шкатулку, я бы так и сделал. Но вот тут-то мы и ошиблись. Мы перестали говорить обо всем том, о чем ни в коем случае нельзя молчать.
Я уже не знаю, что для нас лучше. Я хочу быть с тобой, но не хочу быть с тобой, если мое присутствие причиняет тебе столько страданий. С нашей первой брачной ночи, когда мы заперли шкатулку, между нами столь многое изменилось. Изменились обстоятельства. Мечты. Ожидания. Но самое главное, что между нами есть, никогда не менялось.
Мы многое в себе растеряли в нашем браке, но никогда не переставали любить друг друга. Это единственное, что устояло против всех моментов пятой категории. Теперь я понимаю, что иногда двое могут потерять надежду, желание или счастье, но потеря еще не значит, что они проиграли.
Мы еще не проиграли, Квинн.
И неважно, что произошло с тех пор, как мы заперли эту шкатулку, или что произойдет после того, как мы ее откроем, я обещаю все это время любить тебя.
Обещаю любить тебя, когда тебе больно, больше, чем когда ты счастлива.
Обещаю больше любить тебя в бедности, чем когда мы будем купаться в богатстве.
Обещаю больше любить тебя, когда ты плачешь, чем когда смеешься.
Обещаю больше любить тебя, когда ты больна, чем когда здорова.
Обещаю больше любить тебя, когда ты будешь меня ненавидеть, чем когда будешь любить.
Обещаю больше любить тебя бездетной, чем если бы ты была матерью.
И я обещаю… клянусь… что если ты решишь положить конец нашим отношениям, я буду любить тебя больше, когда ты выйдешь за дверь, чем в тот день, когда ты шла к алтарю.
Я надеюсь, что ты выберешь дорогу, которая принесет тебе больше всего счастья. Даже если этот выбор мне не понравится, я все равно всегда буду любить тебя. Не важно, останусь я частью твоей жизни или нет. Ты заслуживаешь счастья больше, чем кто-либо из живущих на земле. Я люблю тебя. Во веки веков.
Я не знаю, как долго плакала, закончив читать последнее письмо.
Достаточно долго, чтобы у меня разболелась голова и заныл живот, и я извела половину упаковки бумажных салфеток. Я плачу так долго, что уже ничего не соображаю от горя. Грэм обнимает меня. Я не заметила, как он вошел в комнату, как опустился на колени на кровать, как притянул меня к своей груди.
Он ведь понятия не имеет, что я решила. Понятия не имеет, будут ли слова, которые вот-вот сорвутся с моих губ, утешительными или отвратительными. И все же он здесь, обнимает меня, когда я плачу, просто потому что ему больно видеть мои слезы.
Я прижимаюсь губами к его груди, там, где сердце. Не знаю, проходит пять минут или полчаса, но я наконец достаточно успокаиваюсь, чтобы заговорить, отрываю голову от его груди и смотрю на него.
– Грэм, – шепчу я. – Сейчас я люблю тебя больше, чем когда-либо раньше.
Едва я произношу эти слова, из его глаз начинают капать слезы.
– Квинн, – говорит он, обхватывая ладонями мое лицо. – Квинн…
Это все, что он может произнести. Слезы мешают ему говорить. Он целует меня, и я целую его в ответ, вкладывая все свое существо в попытку компенсировать все поцелуи, в которых я ему отказала.
Я закрываю глаза и повторяю слова из его письма, которые глубже всего запали мне в душу.
«Мы еще не проиграли, Квинн».
Он прав. Да, может быть, мы наконец сдались одновременно, но это не значит, что мы не можем вернуть себе надежду. Я хочу бороться за него. Я хочу бороться за него так же отважно, как он боролся за меня.
– Прости меня, Квинн, – шепчет он мне в щеку. – За все.
Я качаю головой, не желая никаких извинений. Но я знаю, что он нуждается в моем прощении, поэтому прощаю.
– Я прощаю тебя. От всего сердца. Я прощаю и не виню тебя, и ты тоже меня прости.
Грэм обнимает меня и прижимает к себе. Мы так долго стоим, замерев в одной позе, что мои слезы успевают высохнуть, но я все еще цепляюсь за него всем своим существом. И я сделаю все, что в моих силах, чтобы никогда больше не отпускать его.
29. Прошлое
День нашей первой годовщины подходит к концу. Что может быть лучше, чем сидеть на свежем воздухе, завернувшись в одеяло, и слушать, как волны разбиваются о берег! Идеальный момент для идеального подарка.
– У меня для тебя кое-что есть, – говорю я Грэму. Обычно это он делает мне разные сюрпризы, но сейчас настала его очередь удивляться. Он выжидательно смотрит на меня, стягивает с меня одеяло и выталкивает из кресла. Я бегу в дом и тут же возвращаюсь с подарком. Он упакован в рождественскую бумагу, хотя до Рождества еще далеко.
– Другой не нашла, – говорю я. – У меня не было времени как следует упаковать его перед отъездом, так что завернула в то, что нашла здесь в шкафу.
Он начинает открывать подарок, но не успевает снять оберточную бумагу, как я выпаливаю:
– Это одеяло. Я его сама сделала.
Он смеется.
– Умеешь же ты делать сюрпризы. – Он отодвигает обертки и извлекает на свет одеяло, которое я смастерила из лоскутков нашей разорванной одежды. – И это… – он указывает на обрывки своей рваной рабочей рубашки и смеется.
Да, после того как мы сдираем друг с друга одежду, она не всегда остается целой. Я порвала, наверное, с полдюжины рубашек Грэма. Он разодрал столько же моих. Иногда я делаю это нарочно: мне нравится эффектный треск рвущейся ткани и отлетающих пуговиц. Не помню, когда это началось, но для нас это стало игрой. Недешевой, надо сказать, игрой.
Поэтому я решила найти некоторым выброшенным вещам новое применение.
– Лучший подарок, который я когда-либо получал. – Он перекидывает одеяло через плечо и берет меня на руки.
Он заносит меня в дом и укладывает на кровать. Срывает с меня ночную сорочку, а потом театрально рвет рубашку на себе.
Я хохочу, пока он не забирается на меня сверху и не заглушает мой смех, просунув язык мне в рот.
