Но птенцов за свою деревенскую жизнь он насмотрелся, и лежащий перед ним все-таки не был ни цыпленком, ни гусенком, ни индюшонком, ни кукушонком. Полностью голый, с темной кожицей и крупными синюшными глазами, загнутым клювом черного цвета, как у хищных птиц, да еще с зубами – нет, таких птенцов Юлиан ранее не встречал.
Осторожно, чтобы не разбудить, он погладил пальцем нежное тельце. Птенец, на удивление горячий, дернулся во сне. Но не проснулся. Только грудка его ходила из стороны в стороны, да сердце отстукивало частой дробью так тихо, что лишь прислушавшись, Юлиан смог различить этот стук.
Юлиан еще раз коснулся тельца, задумался. Брови его снова нахмурились, еще сильнее, а мысли лихорадочно заметались от того, какая безумная идея пришла ему в голову.
– Так ты купил противоядие?
Дигоро, отойдя от окна, побрел к матрацу. Однако его сосед закрыл суму, напрягся, затем нырнул рукой в нее рукой и быстро извлек на ощупь бутылек с крестовой пробкой.
– Держи.
– Что еще купил? А ядроглазку взял по списку? Давай доставай, я спать хочу! Надо уснуть, пока эти железноголовые болваны, чтоб их детей пожрал Гаар, не пришли!
– Позже куплю. Забыл.
– И как мне без нее снадобье от борькора сделать, а?
Дигоро недовольно навис над вытянувшим длинные, как у цапли, ноги Юлианом, но тот лишь беззаботно пожал плечами.
– Иди спи, Дигоро.
– Так что значит позже? Коль отравят хозяина, кого из нас на дыбе вздернут? Точно не тебя!
– Прекращай разводить здесь антимонию и нудить. В сундуке еще полбутыля, их хватит на слона при смерти. Иди спи, еще раз говорю! А то разбудишь Габелия или, того хуже, – достопочтенного.
После Юлиан поднялся и достал из сундука льняной отрез. Ну а Дигоро, глазами испепелив соперника, который, впрочем, когда-нибудь может стать его новым господином, улегся в постель.
– Ты куда? – спросил он.
– Обмоюсь, – прошептал Юлиан.
Он, повесив суму на плечо, выложил часть покупок на стол, затем незаметно схватил с блюда недоеденную булку Габелия и спустился вниз. Стояла тишина. Особняк пока спал, ибо не побеспокоила его та суета, которая происходила на улицах. Там поднимали все вверх дном, заходили в каждый дом. Основная часть магов вывалилась гуртом на улицы Мастерового Города. Однако никто из дворцовых ищеек так и не осмелился нарушить границы владений советника.
Юлиан прошел на задний двор. Там он убедил караульных пропустить его в баню. Не будь он объектом слухов, что вились вокруг него, ему бы не позволили. Но все: и домовые рабы, и прислуга, – понимали, что с будущим хозяином лучше не спорить.
Он вошел в маленькую каменную баню. Присев на узкую скамью, рядом с которой стояли бадьи, Юлиан вслушался. Никто не зайдет – побоятся. Вокруг тихо. Он торопливо открыл суму. Поглаживая бок спящего птенца, задумался. Значит, эта кроха попала к нему из комнаты Момо, забравшись в сумку – это наиболее очевидное предположение. Но каким образом столь необычный птенец вообще попал в мясной мешок? И самое главное – как сам этот мешок оказался у мимика, который явно соврал о некоем долге?
Разве что Момо что-то украл, не сдержавшись. Но если бы он и кинулся что-то украсть, думал Юлиан, то крал бы по мелочи, ибо при всех своих талантах мальчик всегда брал немного, боясь быть разоблаченным.
Юлиан внимательнее рассмотрел птенца: его острые зубки, выглядывающие из приоткрытого клюва, его когти, которые казались слишком большими на фоне тщедушного тельца, его выступающую кость над глазами, коей были лишены все птицы.
– Эй, кроха, проснись.
А вдруг он ошибся? Уж никак не было похоже это тщедушное создание на нечто загадочное. Глядя на него, этого птенца, которого можно было раздавить ногтем, казалось смешным вообще думать о том, что это что-то демоническое. Но Юлиан, наученный горьким опытом, уже не верил ни в совпадения, ни в случайности. А оттого он подгреб из трав тельце и продолжил поглаживать пальцем.
И вот птенец зашевелился. Он открыл синюшные глаза, поднял тощую, как тросточка, шею и осмотрелся. Увидев над собой Юлиана, он, к удивлению того, лишь едва слышно пискнул и сжался в комок, подобрав лапки под брюшко. Окруженные лиловыми большими веками глаза неотрывно смотрели над собой. Значит, зрячий. Ни разу Юлиан не видел ни в лесах, ни в Ноэле птенцов, которые рождаются голыми, зрячими, но с зубами. Что за диво?
Он достал из кармана булку Габелия и раскрошил ее на ладонь. Птенец с трудом приподнялся на дрожащих лапках и начал склевывать хлебные крошки.
А где-то вдали, за воротами особняка, разносились крики королевской стражи, вламывающейся в дома знати. Значит, приказ был спущен откуда-то свыше. Если подключили магов, которые что-то выискивают, то причина важная. Слушая отголоски недовольных криков, обозначающих право на обыск от имени архимага Абесибо Наура, Юлиан размышлял. Пока не прошептал птенцу на Хор’Афе:
– Ты меня понимаешь?
«Я безумец», – решил Юлиан. – «С кем я говорю? С птицей, оказавшейся у меня в суме, пока весь город подняли на уши от имени именитого демонолога? Или я не безумен?»
Однако птенец вдруг замер над последней крошкой, вероятно, уже не такой голодный, поднял головку. И кивнул. Кивнул осознанно. Потом он замер, качаясь на тонких ножках. В душе у Юлиана разыгралась настоящая буря – уж слишком разумными были и взгляд птицы, и ее движения.
– Ты – красноперый инухо? – с придыханием спросил он.
Птенец замер. Он наклонил набок голову и пискнул, потом еще раз, надрывнее и хрипло, но ничего, кроме младенческой трели, выдавить из себя не смог.
– Погоди… Погоди… Давай не так. Коль ты красноперый инухо, то кивни. Если нет, то мотни головой из стороны в сторону.
Птенец мотнул головкой. Потом, не удержавшись, завалился на бок. Заворошился. Задергал смешно лапками с непомерно большими когтями. Но сил встать у него не нашлось, и он угомонился, чтобы отдохнуть.
Кто же тогда, если не красноперый инухо?
– Ты – рух, гнездящийся в острых горах?
Кроха мотнул головкой.
– Василиск, живущий в песках?
Снова отказ, уже усталый.
– Уж не феникс ли ты?
При этих слова птенец с трудом поднялся, расправил свои лысые крылышки, которые смотрелись культяпочками, и гордо выкатил вперед грудь. В его груди вдруг полыхнуло и свернулось пламя, и тут же пропало. Юлиан в удивлении умолк. Тот факт, что птица была разумна, понимала его на демоническом языке, да еще и владела пламенем, означало лишь одно – это и вправду феникс, о котором недавно с таким благоговением отзывался Дзабанайя Мо’Радша и от которого так настойчиво отмахивался Юлиан.
