Звякнув ключами, он открыл свою дверь, увидел скачущего по комнате сытого феникса, затем молча пошел к портновскому столу. Там, не проронив ни слова, Момо стал злобно делать бесцельную работу – скручивать и раскручивать ткани, – чтобы отвлечь себя.
Сзади тенью вошел Юлиан и тихо закрыл за собой дверь, о которой уже совсем забыл портной. Впрочем, трогать его, растерянного и переживающего сейчас в душе бурю чувств, он не стал. Как не стал и упрекать. Он прошел по соломе, прилег на топчан с краю, где стал дожидаться вечера, чтобы выпустить Уголька. Уголек же примостился рядом, не имея ничего против соседствования, прикрыл свои темные как ночь глаза, в которых изредка вспыхивало пламя, как падающие звезды на небосводе, и тоже придремнул.
Стоило Момо подостыть, как он кидал взгляд через плечо и, увидев Юлиана, вспыхивал снова. Возмущенный и злой, он лишь ходил по комнате туда-сюда, понимая, что до вечера гость не покинет его комнату. «Еще и уснул! Дрянь!» – думал в гневе мимик.
В конце концов он попытался отвлечься на портновскую работу, чтобы не смотреть назад, где уставший Юлиан, понимая, что за ним не следят люди Иллы, действительно уснул. Уснул впервые за долгое время спокойным сном, чувствуя под боком горячую птицу.
* * *
Вечером.
Юлиан открыл глаза, когда в комнате сгустились сумерки. На смену холодному дню пришел промозглый вечер, с воющими ветрами, что гуляли меж домов, с серой мглой, окутывающей город. Сквозь щели окна сильно дуло. Холодный ветер играл с темными волосами Юлиана, которые отросли уже до плеч, с краями его шаперона, с пелериной. Уголек спал, устроившись в сплетении рук его гостя.
Момо к тому моменту уже покинул комнату, чтобы докупить фениксу еды и побыть наедине со своими мыслями. А потому, когда Юлиан открыл глаза, то встретили его лишь тишина и полумрак.
– Уголек… Уголек, просыпайся. Ночь наступает.
Феникс нахохлился, как воробей, и приоткрыл лениво глаза. Чувствуя исходящий от него жар, веномансер приласкал его, почувствовал под пальцами мягкий пушок, еще спрятанный между перьями.
– Дождемся мальчика. Раз ты окреп и сможешь осилить путь до Красных Гор, то тебе пора, ибо задерживаться здесь больше положенного опасно, – вздохнул он. – Ты один там живешь?
Уголек качнул головой.
– И много вас?
Снова качание головой.
– Что ж, – произнес с печалью Юлиан. – Старейшин тоже в старые эпохи жило много больше. Матушка говорила, что нас насчитывалась сотня, если не полторы, и земель нам не хватало. Из-за этого вспыхивали кровопролитные войны, потому что за нами шли в бой, как за предводителями. Как за богами. Нас боялись, но нам поклонялись. Вам тоже поклоняются, Уголек.
Уголек присвистнул: высоко, переливчато. В этом ответе чудилась горькая насмешка.
– Мне тоже нужно уходить отсюда. Нечто опасное таится надо мной. Я силился выяснить, что это, однако вчера узнал из слухов, что старый ворон Кролдус, помогающий мне в этом, – умер. Он умер посреди церемониального зала, когда отчитывался, как отчитывается ежегодно, перед королем в присутствии сотен чиновников касаемо проверок и ревизий. Говорят, что упал и умер на глазах у всех. Я зашел в тупик… Меня все предали… Сначала это были жители моей деревни, которые возненавидели меня лишь за то, что я не принял нашего бога Ямеса. Затем это был Филипп фон де Тастемара и его дочь, Йева. Что ж, тогда я по наивности считал, что Леонардо – худший представитель их семейства, но я жестоко ошибался – он хотя бы был откровенен в своей неприязни. А матушка… «Матушка» … Почему я так отчаянно цепляюсь за это слово? Госпожа Лилле Адан…
И Юлиан тяжело вздохнул, прикрыв веки. Он неосознанно потянулся к глазам, потер их, словно не желая принимать то, что собирался сказать, на веру.
– Она тогда спасла меня. Что было бы со мной, если бы я пошел по лесам и горам, как одинокий зверь? Она спасла и душу, и тело, клялась, что желает мне лишь добра, что сама устала от одиночества. Ночами мы сидели в креслах перед камином, и она рассказывала мне, как умирали на руках ее дети, как качала она младшего Енрингреда, словно дитя, когда он лежал у нее на коленях весь в крови. А я верил ей, ведь… Госпожа Лилле Адан взывала к любви. Я жил рядом с ней и называл ее матерью. Неужели и вот эти сердечные признания – ложь? Если даже нареченная мать втыкает в спину ножи, то есть ли вера всему миру?
Помолчав, он продолжил.
– Мне уже тошно от всего происходящего. Но хуже всего то, что я не знаю, куда мне бежать… Просто не знаю… Единственная, кому я могу верить – это Вериатель. Но оставаться здесь тоже нельзя.
Уголек клекотнул, внимательно слушая, и потерся клювом о теплую руку, посмотрел на Юлиана черными, как ночь, глазами. Взгляд у птицы был мудрый, и тот завороженно смотрел на это величественное создание, отсчитавшее много веков.
– Дитя Фойреса, – шептал он, пропуская гладкие перья меж пальцев. – У меня такая странная судьба. Я успел повидать кельпи, левиафанов, старейшин. Я и не думал, что когда-нибудь увижу феникса, пусть и маленького. Для меня это честь, но я знаю тех, кто умрет, лишь бы увидеть тебя хоть краем глаза. Надеюсь, дружок, ты долетишь до гор в полной безопасности. И не встретишь тех, кто так отчаянно тебе поклоняется.
Уголек клекотнул. И пока Юлиан гладил его, браслет вдруг привычно задрожал, и боль, острая и резкая, растеклась по телу. Он исступленно вскрикнул и схватился за запястье, дернувшись на топчане. В глазах его потемнело, а ощущение было такое, словно голову засунули в колокол, по которому ударили.
– Чертов браслет…
Уголек дернулся, выгнул красивую шею и внимательно наблюдал, как судороги в руке стали уменьшаться. Наблюдал он за этим, вздыбив перья на голове, раскрыв хвост – и во взоре продолжал то разгораться, то гаснуть огонь. В конце концов, боль улеглась. Юлиан замер. Затем произнес.
– Я не знаю, что с этим браслетом, Уголек. Это – рабский браслет, и похоже, что он поломанный, ибо в вещах магия сохраняется недолго, но этот отдает свирелью мне в голову уже несколько лет. Скоро я от него избавлюсь.
Юлиан продолжил поглаживать феникса, провалившись в некоторое полузабытье. На него навалились воспоминания о деревенской жизни, ибо, лежа здесь, на топчане, ему отчего-то почудилось, будто лежит он в своем родном доме в Малых Вардцах. Такая же скромная обстановка. Хотя признаться, жили они все-таки не в такой щемящей тесноте, как живет сейчас Момо.
* * *
Чуть погодя вернулся Момо. Он отворил дверь и вошел в нее угрюмый из-за того, что в его комнате до сих пор вторженец, затем опустил на пол мешок с мертвыми цыплятами. Уголек тут же спрыгнул с топчана и исчез под холщой, нырнув туда с головой. Послышался хруст костей.
– Сейчас Уголек поест, – сказал Юлиан, разглядывая юношу. – И мы с тобой выберемся на крышу и отпустим его. И расстанемся, как ты того и хотел. Ты пойдешь своей дорогой, я – своей.
– А метку? Вы снимите ее?
