Малышке Аль было всего лишь четыре года, и она, веселая и милая, бежала вприпрыжку за сестрой и братьями. Ее кудрявые темно-каштановые локоны уже выбились из прически, а милый ротик с розовыми губами, доставшимися от матери, то и дело лепетал какие-то милости, не соответствующие этикету. Аль была смугленькой – красивая кожа досталась ей от матери, рожденной в теплом Эгусе, но в отличие от Наурики, девочка еще не задумывалась над ее отбеливанием.
Короля посадили за стол. Толпа завороженно затаила дыхание. Все ее взгляды свелись на Морнелии, которому наливали рубиновое вино в кубок, проверенный пятью веномансерами. В наступившей тишине он поднялся, обратил лицо в ту сторону, куда его, как куклу, повернули, и начал речь. В зале зазвучал его тихий и бескровный голос.
– Я приветствую вас, почтенные и достопочтенные… – едва ли не шептал Морнелий, водя слепыми глазами под платком. – Элейгия, наша Элейгия. Она родилась в 263 году. Тогда мой предок под благословением самого Прафиала возвел Элейскую крепость здесь, у основания Черного Платана.
Морнелий замолк. Воцарилась тишина. Все ждали от короля мудрых слов, но вместо этого тот лишь стоял и качался, поддерживаемый под рукав тоже привставшей женой. Наконец, его перекошенный рот раскрылся, и, смахнув рукавом слюну, которая нитью свисала с губы, он продолжил:
– Элейгия в переводе с Хор’Афа означает… Она означает «вечность»… Мы – дети Прафиала. Мы – путеводная звезда вечности, за которой следуют другие земли. На нас смотрят, нам внемлют, нам молятся…
В зале возрос доброжелательный гул. Все кивали, улыбаясь.
– А теперь, воссоединившись с огненными землями Фойреса, с великим Нор’Мастри… Кхм… Теперь мы обратимся горящей звездой и станем ближе к величию, как солнце, что светит над нами. И это солнце, то есть его свет… Он прольется на нас и осветит, даруя победы… Кхм…
И, не договорив, а может, и договорив, но закончив так скоропалительно, Морнелий вдруг устало махнул рукой и рухнул назад в подушки на кресле, будто речь выжала из него последние силы. Он вытер губы и стал медленно искать рукой ложку. Одобрительный гул прекратился. Все вокруг замолкли, ожидая от короля речи длиннее и пышнее, но в последние годы Морнелий сильно сдал, лишенный зрения. И двор, приученный к этикету, снова взорвался доброжелательными выкриками, свидетельствующими о красоте речи.
Меж тем залы наполнили разговоры и музыка. Юлиан сидел по правую руку от Иллы, в то время как по левую усадили Дзабанайю. Памятуя о показанном алом поясе, который сейчас прятался за роскошным мастрийским халатом, северянин дождался, пока слуги разольют кому кровь, а кому – вино, и обратился к другу.
– Дзаба… – позвал он.
– Да? – улыбнулся галантно посол.
– Что ж, прими мои поздравления.
– Не принимаю, – улыбнулся еще шире Дзаба и прижал руку к сердцу. – Не серчай, друг мой, но в Нор’Мастри есть примета. Пока дело не завершено, нельзя принимать за него поздравления, ибо тогда божества обрушат на хвастливого кару.
– Неужели подпись еще не поставили?
– Завтра, – вмешался Илла.
Перед ним поставили серебряный графин с кровью. Тут же явились из-за спины ловкие руки Дигоро, который нависал сзади. Перемешав кровь и испробовав ее, он разрешил пить и тихо исчез, чтобы не мешать. Это был уже второй графин. Илла, хоть и зыркал на всех окружающих предупредительно, по манере его привычной, злой и напряженной, но Юлиан уже не первый год знал старика. И то, что тот позволил себе испить лишней крови, говорило о том, что он в добром расположении духа.
Юлиан подлил ему еще крови и вместе с Дзабой дождался, когда советник решит продолжить речь. Наконец, опустошенный бокал встал на стол, и Илла, с выступившим румянцем на белых как смерть щеках, сказал:
– Завтра, Юлиан, завтра будет подписано прошение о назначении Дзабанайи Мо’Радша на должность Дипломата, и он займет место, которое заслужил благодаря своей преданности королевству, самоотверженности. Впрочем… Кое-что все-таки уже подписано.
И брови старика лукаво поползли вверх, а губы изогнулись в чуждой для этого лица улыбке – доброй. Старик достал из-под мантии свиток, который уже доставал ранее в паланкине, и вложил его в руку Юлиану. Под выжидающим взглядом тот размотал шелковую нить и развернул документ – об усыновлении. Пробежал по нему глазами и невольно побледнел. Он знал, что это рано или поздно бы произошло, но исполненное Иллой лишь усугубило чувство вины, которое ворочалось внутри. «Он сделал это именно в тот день, когда я собираюсь исчезнуть из его жизни», – подумал Юлиан. Но, понимая, что от него ждут благодарности, он улыбнулся через силу и посмотрел на старика, который выглядел на редкость счастливым.
– Спасибо… Спасибо, достопочтенный.
– Я рад, – проговорил Илла, – что исполнилось то, о чем я и подозревать не мог. Что по обе мои руки сидят мои преемники: рода и политики.
И старик Илла, вопреки сложившимся обычаю никого не трогать, вдруг возложил свои сухие руки, обвитые громоздкими кольцами, как на ветках мертвого дерева порой усаживаются, покачиваясь, воробьи, на руки своих преемников.
Юлиан остался недвижим и холоден, застыв, как статуя. В это время же Дзаба пылко поглядел на Иллу Ралмантона, как глядят на богов, готовясь присоединиться к ним же на пьедестале. В глазах мастрийца сверкали ум, честолюбие и амбиции, и Илла узнавал в нем молодого себя, только лишенного тех недостатков, что сгубили его на пути к вершине.
Меж тем зоркие глаза королевы Наурики разглядели это милое воссоединение, и ее лицо стало мягким и счастливым. Будь ее воля, она бы уже подошла к советнику с его сыном и поздравила их с тем, чего так страстно желала сама. Однако этикет к женщинам благородных кровей был строг, а потому она так и осталась сидеть и ждать, пока на нее обратят внимание. И Юлиан увидел ее, словно чувствуя, и повернул голову. Королева поглядела на него ласково, как глядят на своих фаворитов королевы всех времен и народов: с любовью, привязанностью и тоской по объятьям. Улыбка эта была послана только любовнику, но увидели ее многие. Догадки двора только что нашли подтверждение. Юлиан улыбнулся в ответ и едва склонил голову в почтении.
Толпа шумела, толпа ярко и пышно праздновала.
– Жаль, жаль, – прошептал чуть позже Дзабанайя, вытирая рот платком, – Жаль, что на этом прекрасном пиру не будет Гусааба Мудрого. Но он скоро прибудет. И ты, Юлиан, увидишь мудрейшего, – затем добавил, взглянув на Иллу. – Мудрейшего из людей. Не зря он носит такое великое звание.
– Я буду рад увидеть его.
– Не сомневайся, это будет один из величайших людей, встреченных тобой. Увы, война, а затем и предосторожности помешали прибыть ему сюда, и он возложил на меня, слуги его воли, ответственность по устроению свадьбы. Увидь он сегодня то, что мы сделали почти невозможное… Я бы, возможно, тогда стал еще счастливее, ибо получил бы похвалу не только от достопочтенного Иллы, которого я люблю, как учителя, но и от Гусааба Мудрого, который своими советами заменил мне в юности отца моего.
