Все было бесполезно. Язык, руки и ноги архимага онемели и были ему более неподвластны. Абесибо смог выдавить из себя лишь измученный стон, в то время как на лице Морнелия не было видно ни следа усилий – король улыбался.
– Помнишь, Абесибо, – прошептал он, – как ты, будучи маленьким мальчиком из знатной семьи, встретил среди апельсиновых деревьев незнакомца? Помнишь свое желание, которое ты ему загадал, посчитав незнакомца за джинна? Ты хотел стать великим магом, чтобы тебя помнил весь Юг. Тогда мой брат, Харинф Повелитель Бурь, сжалился над тобой, ибо ты носил большую силу. Твоей дланью я должен был забрать Нор’Алтел, и тебе было суждено вознести Элейгию. Но я всегда исполняю желания, поэтому еще дам тебе шанс вознести ее… Но вознесешь ты Элейгию своим предательством. И юг запомнит тебя, как Абесибо Изменника, как Абесибо Полоумного, и ополчится не только против тебя, но и против Эгуса. Благодаря твоей выходке я смогу ввести законы, контролирующие магию и смогу поставить статую любимому брату Фойресу, пусть и вопреки его желанию. А сам Эгус же устрашится, ибо в твоей памяти он увидит безумие, он увидит, как ты сошел с ума в храме Прафиала, когда попробовал коснуться священной семьи.
Абесибо силился что-то сказать, но не мог. Тут вдруг его будто бы силой подкинуло, и ноги его сами по себе встали со скамьи. Король криво улыбнулся.
– Так иди же, Абесибо, и стань для Нор’Эгуса символом победы Элейгии. Ты будешь жить, пока Эгус не падет. Иди к своей семье. Боги присмотрят за тобой…
И руки архимага, вопреки его воле, достали из кармана заготовленный портальный артефакт и стали водить им. Чужое сознание шептало за него заклинание, и как ни кричал внутри Абесибо, он не мог управлять своим телом.
Портал вспыхнул ярким светом. Архимаг пропал в нем, ибо вели его ноги, и не мог он больше повелевать ими.
* * *
В ночи, освещаемой сильфовскими огнями, в небольшом городе Апельсиновый сад стоял дом. Там ночевала большая семья Науров, пока направлялась во дворец Эгуса. И когда отец явился посреди слепящего проема, все поднялись, ибо и так никто не спал, кроме одного младенца.
Абесибо сначала криво ухмыльнулся, а затем, стоило ему переступить сияющий портал и оказаться среди своей семьи, как лицо его вдруг обмякло. Архимаг завалился на пол, губы его расслабились, шепча какую-то несуразицу, а пустые глаза безумца, в которых осталась только искра запертого, как в клетке, сознания, уставились на жену. На руках у прекрасной Марьи, облаченной в честь празднества в струящиеся шелковые одежды, теперь лежал не Абесибо Наур, прозванный Ловцом демонов, а Абесибо Безумец, которому предстоит остаток своих дней быть для всех умалишенным, в то время как его истинное сознание так и останется запертым внутри, глядя из пустых глаз, как узник из клетки.
* * *
Когда портал погас, король снова повернул голову к статуям Праотцов. Так и просидев пару минут, молча, он вдруг махнул рукой и вокруг него исчез звуковой заслон. Морнелий прошептал.
– Наурика… Моя любимая жена Наурика… Что же ты не идешь ко мне, а лишь подсматриваешь из молельни? Разве не клялась ли ты мне в вечной любви?
Наурика вышла из-за приоткрытой двери молельни, бледная и напуганная. Медленным шагом она подошла к своему мужу, села на скамью и также медленно трясущимися руками надела тому на лицо шелковый платок, затем водрузила на его голову корону. Дети вышли следом, ничего не понимающие, ибо они ничего не видели и не слышали, стоя у матери за спиной и забившись в угол комнатушки.
– А где этот чертов изменник? – вскрикнул Флариэль, оглядываясь.
– Он ушел, сын мой. Он – безумен. Вставайте на колени и молитесь, дети мои, молись, моя жена, ибо боги отвели от нашего рода угрозу.
Никто ничего не понимал, но вся королевская семья вместе рухнула ниц на колени перед статуями и обратила полные слез глаза к Праотцам. И лишь Наурика стояла на коленях вполоборота, будто молилась она не беломраморному Прафиалу, а мужу своему, в сторону которого были обращены ее красные глаза. А сам же Морнелий, осунувшись, апатичный и равнодушный ко всему, сидел на скамейке.
Когда в храм на рассвете ворвалась перепуганная гвардия и обнаружила живую семью, все в ужасе распахнули глаза. И также попадали ниц в молитвах, не веря, что архимаг, который вошел в храм, чтобы вершить правосудие, никого не убил. Весть эта разнеслась по мертвому замку, в котором еще шли локальные сражения с теми, кто почему-то не смог покинуть дворец по портальным камням, ибо они все вдруг растеряли силу.
Глава 30
Тропа мести
Глеоф.
В это же время.
Закат на небольшой речушке уже давно потух, а рассвет только-только должен был наступить, но Филипп продолжал смотреть с холма вдаль. Небо затянула морозная дымка, даже звезды пропали.
Но графа не пугал ни ветер, ни холод. Он, сидя на коленях, снял с головы шлем с подшлемником. Злой ветер тут же растрепал седые пряди. Филипп опустил глаза и посмотрел на плюмаж в шлеме, погладил сначала перья, затем, спустившись сухими пальцами, и рельеф гравировки. Лицо его казалось спокойным, но в синих глазах разлилась печаль.
Когда он рос, ему, еще юнцу с пухом на лице, вкладывали в голову мысли о величии совета. Когда он выпивал своего господина, Ройса, чтобы стать следующим Тастемара, он готовился стать одним из старейшин. Совет довлел над ним всю жизнь: и до того, как дар потек по жилам Филиппа, и даже спустя четыре сотни лет. Все осознанное бытие проходило под его могущественной дланью, которую олицетворял в себе Летэ фон де Форанцисс.
Мог ли Филипп не подчиниться этой длани?
Нет, не мог. Уж таков он был. И хотя сердце его клокотало от ярости и бессилия, а сам он всей душой презирал решение Летэ, однако ни одной мысли у него не родилось о предательстве клана или неподчинении ему. И все же он теперь предатель, вставший рядом с ненасытным Ижовой, со мстительным Райгаром Хейм Вайром…
Что еще в его силах? Что он мог противопоставить тем, кто излился из мира Хор’Афа, душам бессмертным и куда более старым, чем тот же Летэ? А ведь Горрон знал, кто есть Мариэльд, знал, потому что только теперь граф понял его фразы касаемо того, что противник – не графиня.
Филипп вздохнул. Он не знал, что делать, чувствовал себя утомленным, но его душа требовала встать и бороться дальше, как он привык. Бороться. Однако каким образом?
Пальцы соскользнули с рукояти на гарду, погладили ледяной металл. Граф вытащил клинок из тугих кожаных ножен и замер, заметив посередине своего меча трещину. Погладил ее, горько усмехнувшись.
Филипп вспомнил Йеву. Он вырастил ее на своих руках, пальцем не тронул за все годы взросления, всегда старался отвечать на ласку добрым словом, на проступок – поучительными нравоучениями. Она любила его, как родного, и он боялся спугнуть эту трогательную и глубоко преданную любовь к нему, как к отцу, боялся, что девушка очнется от забытья и упорхнет в объятья мужа в другие земли, позабыв о своих чувствах. Поэтому когда дар пришлось передать Йеве, он втайне возрадовался, что она останется с ним. Тогда он приложил все усилия, что дать ей то, чем владеет редкий мужчина – земли и власть. Однако выходит, он отобрал у нее самое главное, к чему она стремилась всем женским сердцем – семью. Возведя ее на пьедестал бессмертных, он отдалил от нее всех прочих и сделал ее недоступной почти всем мужчинам, даже тем, кого она пожелает сама.
