Сзади раздались грохочущие шаги. Сэр Рэй, весь в железе, шел, как старый боров, продираясь сквозь рощу и ломая в снегах сучья. Замотанный в толстый плащ, он нашел взглядом Филиппа и с тяжелой одышкой пошел к нему.
– Господин!
– Да, Рэй? – граф даже не поднял глаз.
– Извините, что кхм… беспокою. Я знаю, не в моем звании уже это делать. Кхм… Вы очень долго не возвращаетесь. В лагере волнуются!
Филипп молчал. Он лишь сухо кивнул и продолжил дальше смотреть в темноту.
Помявшись с ноги на ногу и кутаясь в теплый плащ, сэр Рэй понял, что выполнил возложенную на него миссию – он высказал своему лорду тревогу, которой поддались все конники без исключения. Теперь настал черед возвращаться. Здесь, в Глеофе, холода были пусть и не такие могучие, как на дальнем севере, но зима на то и зима, что ее надо проводить в тепле: либо у костра, либо с женщиной в постели. Но, взглянув на своего господина, знаменитого Белого Ворона, сэр Рэй вдруг вспомнил, когда он видел его в подобном состоянии духа. Тридцать пять лет назад, по пути на суд Уильяма.
Повинуясь какому-то внутреннему движению души, рыцарь вместо того, чтобы уйти, неуверенно присел на корточки рядом с графом. Не положено это было ни по уставу, ни по титулу, но Филипп остался безмолвен.
Сэр Рэй зябко поежился, отстегнул с пояса серебряную флягу и жадно припал к ней губами. В глотку ему потекло теплое вино, согретое давеча у костра.
– Господин. Дело совсем дерьмо, да?
– Дерьмо, – холодно кивнул Филипп.
– Это снова с Уильямом связано?
– Да…
И, подумав, граф продолжил:
– Я стучал лбом о камень, Рэй, пока не разбил голову.
Рыцарь снова приложился к вину, чтобы прожечь простуду в горле. В последние годы он стал много болеть. Раньше спал в любую погоду на голой земле, подложив под голову одно лишь седло – и не брала его никакая хворь. А теперь стоило вспотеть в стеганке, и сразу же прохватывала его какая-нибудь гадость. То зубы посыплются, то волосы, то лихорадит по неделе. Видать, думал сэр Рэй, скоро сам Граго за ним придет. Ну что ж, пусть тогда побегает за ним по всему северу.
Филипп молчал, глядя в сторону Йефасского замка, который был скрыт за далекими горбатыми холмами. Тихо кружил снег.
– Я старался доказать главе нашего совета, что они не видят того очевидного, которое как на ладони лежало перед ними долгими столетиями, – наконец, тихо сказал он. – В совете уже не первая пропажа старейшин. Ложь… Они купаются в ней, но до сих пор не осознают. Меня учили жить по чести, Рэй, и я хотел соответствовать желаниям своего отца, пусть и не родного. Однако оказалось, что честь ныне – монета дешевая. Одного я не понимаю – когда я упустил это мгновение обесценивания? Или я был слеп всегда, как и они?
– Так вас не услышали?
– Нет.
– Но почему так?
– Я в их глазах безумец, – помолчав, Филипп продолжил. – И они правы.
– Да в вас безумия, мой господин, не больше, чем во мне – молодости! – воскликнул сэр Рэй. И снова приложился к фляге. – В ваших годах невозможно быть безумным!
– Порой даже невинные и молодые души плутают в самих себе, а что уж говорить о нас; долгие годы даруют нам лишь опыт, но не мудрость. Наивно полагать, что годы дают разгадку ко всем вопросам – они скорее становятся проводниками в темные чертоги души, где мы плутаем в собственных заблуждениях. И чем старее эти пещеры, тем больше мы теряемся в них, не видя белого света.
Филипп снова умолк. Он вспомнил добросердечный, чистый взгляд Уильяма, омраченный ненавистью во время суда, и продолжил.
– Мы так стары, Рэй, что очень часто у нас перед глазами стоят воспоминания молодости, которые мы переносим на новые лица. А когда кто-то так остро напоминает уже мертвых, но дорогих нам, то прошлое встает перед нами непреодолимой стеной, зима нам начинает казаться летом, а ночь – днем. Наверное, это действительно так. Наверное, они правы. Это безумие. Ведь родные уже обращены в прах, а мы – еще здесь.
– И кто же кого вам напомнил? – спросил осторожно рыцарь.
– Некогда я был женат. Адерина подарила мне сына, которого я назвал в честь своего родного отца Теодда. Всякий рад увидеть, что сын превосходит его; так и моя душа радовалась, когда я видел, что мой сын – умнее, сильнее, достойнее меня. Я рос хилым, закостенелым, и с детства все видели во мне неумение обаять, крайнюю степень упрямства и несообразительности. Мой Теодд же всегда всех поражал живостью, что досталась ему от матери, сообразительностью и умением очаровать как друга, так и врага. Ему все давалось играючи – и управление, и военные обязанности, и беседы. И достоинств у него было даже больше положенного; не в пример мне. Все вокруг понимали – не будет лучшего графа Тастемара, чем мой Теодд, ни в какую эпоху.
Мы обговорили со старым графом, которому не терпелось упокоиться с миром, что я возьму его дар и дождусь обусловленного срока, пока мой сын не вырастит собственных детей и не достигнет хотя бы восьмидесяти лет. Так у нас заведено. Дар должен перенять зрелый муж, чтобы не терзаться телесными порывами похоти, ибо дар запоминает и запечатывает страсти. Право же, я был бы горд, стань он моим преемником…
Филипп умолк. Тяжело ему давалась эта речь, но оба они, и сэр Рэй, и Филипп, чувствовали, что порой любому: и рыбаку, и воину, и властителю, – нужно сказать то, что давно зрело в душе.
Граф Тастемара смахнул снег с волос. И снова заговорил, спокойно и отрешенно:
– В 1742 году мне исполнилось сто лет. По меркам вампиров – это почтенный возраст, однако многие еще сохраняют к тем годам живость и силу. Мое же тело уже стало гаснуть, потому что я с рождения был по-человечески слаб. Тогда я уже опирался на трость… Однако старик Ройс все равно упрямо дожидался моего столетия, ибо он был очень старомоден. Умерев, он оставил мне графство, которое я должен был в будущем передать моему сыну Теодду. Дар вдохнул в меня здоровье, которого я всегда был лишен.
А в 1750 году по осени мы отправились с Адериной, сыном и его молодой женой, которая к тому моменту разродилась двумя близнецами, в Йефасу. Я был свидетелем разговора моего отца Ройса и отца Мелинайя, а потому меня вызвали на суд касаемо денежных разногласий, чтобы соблюсти все правила передачи дара.
Я решил взять их всех, чтобы показать Теодду, кем он станет и с кем будет в дальнейшем связана его жизнь. Была осень, сезон дождей. Мы ехали по Западному тракту. Он тогда пролегал сильно в стороне, по-над горами, потому что до постройки хорошей дороги равнины сильно заболачивало и они становились непроходимы, в то время как у Астернотовских гор чаще было сухо. Я к тому времени еще иногда терзался головными болями от одного недостатка Тастемара – чрезмерная чувствительность к звукам, которая порой оборачивается глухотой. Когда иногда сердцебиение человека слышно, как грохот горной реки, а грохот горной реки начинаешь путать с сердцебиением, потому что сознание пытается сдавить этот шум, уменьшить, дабы не сойти с ума. Так и тогда я принял тот грохот за говор ручья. Понял, что ошибся, лишь когда земля под конями заходила ходуном.
