Ворота хозяйственного двора были приоткрыты. И вот знакомая башня кордегардии, снова пустая. Латхус поднялся по винтовой лестнице вверх. Опять этот коридор, в котором будто нарочно потушили все лампы. Юлиан последовал в комнатку с бельем.
– Приведи себя в порядок. Омой руки карьением. Затем мы отправимся к почтенной Маронавре, – зазвучали знакомые слова.
Юлиан поморщился от приказа, скинул грязные сапоги и надел мягкие туфли с кисточками. Затем окунул свои руки в прозрачную воду, которая пахла кислотой, и обмыл ладони от возможного яда.
Потайная дверь в бельевой открылась. Затем последовала череда пыльных коридоров, по которым ходит не так много людей. И вот показался проем, из-под которого лился свет и запах мирта с ванилью.
В прошлый раз Юлиан был одержим яростью, а теперь его сковало смущение, потому что не каждый день приходится заходить в покои к королеве. Он вытер вспотевшие ладони и коснулся ручки двери, пока Латхус уже возвращался к лестнице.
Наурика сидела в кресле у камина, в котором трещали поленья. Отблески огня играли на ее горделивом лице, блестели на золотых украшениях в косе и пышной сорочке. При скрипе двери она повернула голову, но сделала это нарочито медленно. Взгляд ее, спокойный и властный, замер на вошедшем Юлиане, и тот отвесил поклон. Королева не ответила. Она лишь скользнула взором вниз, к ногам, и Юлиан, сам не осознавая, тоже посмотрел на свои туфли – уж не будут ли там грязные сапоги.
– Доброй ночи, ваше величество, – произнес негромко он и скинул плащ на спинку пышного, алого диванчика.
– А ты сегодня вежлив, Вестник. И чист.
Наурика насмешливо вскинула брови. Лоб ее, высокий и округлый, отливал белизной, а на полных губах притаилась полуулыбка. Две толстые косы, мягкие как южный шелк, лежали на покатых плечах. Королева ждала, не шевелилась.
Юлиан понимал, что с ним играют.
– Ваше величество, сегодня другие обстоятельства, – не спрашивая разрешения, он присел в кресло напротив. – Вы сегодня, как я вижу, тоже в более добром расположении духа.
Юлиан потянулся к столику справа, который ломился от яств. Здесь были и серебряные подносы с сушеными виноградом, персиками, хурмой и грушами, и отливали рубином графины с кровью и вином. Взяв в руки бокал с уже налитой, остывшей кровью, он привычно принюхался и отхлебнул.
Наурика тоже выудила с блюда виноградину. Бокал с алым вином покоился у фруктов, но очень скоро королева взяла его в белую руку и отпила из него. Затем сказала:
– Сначала я желаю принять извинения от тебя, Вестник, за твою дурную выходку.
Юлиан внутри напрягся, негодуя от женской обидчивости, которая довела до исступления не одного мужчину, но ответил, наоборот, притворно добродушно и легко, чтобы сгладить ситуацию.
– Прошу меня извинить, ваше величество, что я снова покажусь вам не породистым жеребцом, а свиньей. Однако я не намерен приносить извинения, – и он качнул головой, разглядывая завязки на платье, нарочито подраспущенные – только руку протяни и платье скатится с плеч.
– Ах, вот оно как, – вздернула бровь королева. – Почему же?
– Я не знал, кто такая почтенная Маронавра, и не ожидал встретить вас. Мой поступок произрастает не из неуважения к вашей святейшей персоне, а из неосведомленности мной того, кого я должен был встретить за этой дверью.
– То есть, будь здесь почтенная Маронавра, ты бы даже не снял сапоги? – улыбнулась Наурика и откусила белоснежными зубками кусочек яблока, нарезанного на подносе.
– Сапоги неудобны в таком деле, – ответно улыбнулся Юлиан и поставил пустой бокал на столик. – Но что сделано, то сделано. Мне кажется, что если бы вы были оскорблены моим поступком, я бы здесь уже не сидел, а был бы низвергнут достопочтенным Ралмантоном.
– Твой отец печется о твоем благополучии. И он уже принес за тебя извинения.
Они оба замолкли. Оба знали, зачем встретились в спальне, втайне от всех. Оба разглядывали друг друга, проходя по линиям и изгибам тела, чертам лица, оценивали. Наконец, Наурика взяла дольку груши, съела ее, запила душистым вином и грациозно протянула ручку. В ответ на ее жест Юлиан припал губами к ее пальчикам. Три года назад он и думать не мог, что судьба так распорядится с ним, и он будет целовать королеву.
Вскоре они лежали под тяжелым балдахином кровати, утопая в одеялах и подушках. Юлиан уже никуда не спешил. Он то нежно гладил белое, мягкое тело Наурики, то горячо прижимал ее к себе, то целовал. И она отвечала: на горячий поцелуй такой же страстью, на нежность – лаской. Будто изголодавшаяся женщина.
– Ты не торопишься уходить, Вестник? – иронично заявила чуть погодя она.
– Вы выгоняете меня? – отвечал он колкостью на колкость. – Одно ваше слово – и я уйду.
Но Наурика молчала и только загадочно улыбалась. Ее растрепанные косы лежали на подушках, а из-под одеяла выглядывали голые плечи и пышная грудь. Можно не торопиться, думал Юлиан – завтра старик Илла будет в особняке, а Латхус на то и Латхус, что он будет стоять у лестницы, сколько ему велено.
Весенний свежий ветер кидался на стекла, разбивался о мощь дворца и стихал, чтобы вновь кинуться с новой силой в попытке победить эту могучую цитадель.
Камин стал тухнуть. Юлиан разорвал объятья и, видя, как блекнет и гаснет искра, пошел подкинуть дров. Он сел в кресло, разворошил кочергой пламя, наблюдая, как оно игриво затрещало деревом, как посыпались в стороны искры. Наурика тоже поднялась. Она накинула на себя халат и села рядом с камином. Задумчивым, но довольным взглядом она посмотрела на Юлиана, на гордую его осанку и потянулась пальчиками к бокалу с вином.
– А ты стоек к непогоде и холоду, – улыбнулась королева, протягивая ножки к огню, чтоб согреть их. – Отец твой рассказывал, что ты родился в землях олеандра. Это правда?
– Да, ваше величество.
– И как же там, сильно холоднее?
– Холоднее. Почти каждую зиму дуют ветра, которые клонят деревья к земле. Эти ветра все зовут феллом и считают, что они рождаются из ноздрей сначала Раваха, потом Холонны и в конце уже Сноулла. Горы обрастают льдом, а ветер под ними стелется поземкой, и невозможно сделать шагу. Но весной все расцветает, и холмы укрывают голубые олеандры, ваше величество.
Наурика смолчала и лишь задумалась, слегка прикрыв веки. Она раскачивала рукой бокал на тонкой ножке, глядела на вино и хмурилась. Тогда Юлиан решил продолжить рассказывать:
– Весной, с месяца Авинны, спускаются с гор полноводные реки, а в лесах разносится запах можжевельника. Море становится мягким и ласковым, шторма утихают, и рыбаки покидают нашу ноэльскую бухточку, которая притаилась между гор. Знали бы, ваше величество, как велико море…
– Отчего же не знать? – вскинула взор Наурика. – Я знакома с морем по стихам Либелло Лонейского. Он объехал весь юг, в том числе и Ноэль, в семнадцатом веке. Я была и на холмах с голубыми олеандрами, о которых ты говорил, Вестник, и во дворце Бахро, выстроенном из красного камня. В стихах.
