– Нет, я не одинок. У меня есть она.
– Кто? Кто она? – и мастриец догадался и протянул. – Ах, кельпи?!
– Да.
– И когда ты рядом с ней, ты счастлив?
– Да, – кивнул Юлиан и прикрыл глаза, ненадолго представив себя на берегу озера.
– А когда покидаешь ее? Так ли ты счастлив тогда?
И Дзабанайя хитро поднял брови, желая этим вопросом поймать своего собеседника. Однако Юлиан лишь нахмурился и пожал плечами. Ему было не привыкать пребывать в одиночестве: и из-за его сущности, когда опасно приближать к себе кого ни попадя, и из-за того, что он привык быть один еще с детства. Но спорить с послом до победного конца у него желания не возникло, потому что чувствовалось, что тот в вопросах веры не так улыбчив и мягок, как в других.
– Одинок. Вижу, что одинок! – так и не дождался ответа мастриец. – А если бы ты верил в Фойреса и внял мудрости его пророков, то на твою душу снизошла бы благодать. О, знаешь, а я никогда не одинок, потому что даже брось меня в самую темную пещеру связанным по рукам и ногам… Даже в этой пещере, где не будет водиться ни единой души, я не буду одинок. Ведь со мной будет Фойрес! В моем сердце!
– Дзаба… – Юлиан качнул головой.
– Опять не веришь. Хорошо, я докажу тебе! Теперь ты не оспоришь мое утверждение! Ты слышал о пророчестве Инабуса?
– Нет, – и собеседник устало вздохнул.
– Инабус из Ашшалы жил за 400 лет до открытия магии и пророчил от имени Фойреса. Уже тогда он предсказал, что «спустя четыре сотни лет род людской познает искру. А еще спустя шесть сотен лет искра разгорится в пламя, и дитя Фойреса явится людскому роду, знаменуя великую войну, в которой умрет половина живого». Спустя четыреста лет травник Моэм создал первое заклинание огня. Это и есть искра! Вот что ты скажешь на такое предсказание будущего, Юлиан, а?
– Скажу, что если рассудить по-твоему, друг мой, то скоро явится знамение, дитя Фойреса, и грядет некая великая война, в которой умрет половина живого.
– Да!
И мастриец пылко закивал, подтверждая, будто был готов прямо сейчас из-за стола ринуться пьяным, с саблей наперевес, на невидимого врага. Затем он продолжил, дыхнув вином:
– Подумай над моими словами и уверуй в Фойреса, пока он терпит.
– Я подумаю…
– Я завтра же пришлю тебе писание Инабуса в переводе на рассиандский язык! Знаю, ты стал занятым. Наш мудрый покровитель Илла Ралмантон делился со мной новостями о том, что ты теперь помогаешь майордому и взял часть дел на себя. Но писание Инабуса важнее! Найди время! Меня тут еще ждут многие дела касаемо моей принцессы Бадбы, но, как я закончу их, давай обсудим прочитанное!
Напор Дзабанайи Мо’Радши был так резок и силен, что Юлиану пришлось согласиться с этим неистовым фанатиком, лишь бы тот отвязался от него со своими богами.
– Ты прав, забот у меня много, – произнес Юлиан. – Однако я сделаю, что ты просишь. Присылай писание Инабуса, я займусь им.
А Дзаба продолжил говорить и говорить, энергично размахивать руками, пока в конце концов не макнул рукав в теплый жир из-под кабана. Однако его это не сильно отвлекло от усилий доказать его собеседнику, что верить нужно только в одного из Праотцов. И Юлиан внимательно его слушал, точнее, делал вид, что слушает. Он снял графин со свежей принесенной кровью с подноса, принюхался и стал наливать себе, не заметив, что и советник пожелал выпить. Впрочем, Илла Ралмантон тоже был пьян. Он нервно отмахнулся от жалостливого лекаря, который умолял не принимать крови больше положенного, чтобы не раздражать и без того больной желудок, и потянулся уже к отодвинутому графину.
Прервалась беседа между Юлианом и Дзабой, только когда справа грохотнуло – это советник, гремя костями, завалился под стол. Он спьяну не рассчитал силы, чтобы дотянуться до услужливо отодвинутого его же веномансером графина. К нему тут же кинулась толпа слуг. Иллу достали, отряхнули, пока тот неистово чертыхался и грозил всем самыми страшными исходами в их жизни: оскоплением, слепотой, дыбой, повешением. На его плешивую голову накрутили слетевший шаперон.
Впрочем, сей неловкий момент так и остался неувиденным, потому что многие уже если не лежали под лавками, то гуляли по саду, пели и танцевали. Где-то рядом громко ударил об стол золотым кубком Гоголос, капитан гвардии и сын Рассоделя Асуло, а рядом с ним от неожиданности встрепенулся каладрий из управляющих архивом.
– За славную войну! – взревел Гоголос. – Черт меня возьми, следующий год будет хорошим! Я чую это, как чуют жертву волки!
Все вокруг, кто мог держать кубок, поддержали тост.
Мужи готовились пойти войной на Нор’Эгус, лишь бы не сидеть дома в четырех стенах. Уже заржавели мечи после последней войны за Апельсиновый сад, цены на невольников подскочили под небеса, а карманы вояк опустели. И все жаждали наживы, крови и рабынь. Нор’Эгус был силен. Нор’Эгус был богат. Однако Нор’Алтел, его роскошный и великий град, сулил всем немыслимые богатства, и мысленно все уже врывались в дома, насиловали женщин и выгребали сокровища.
Все пили, веселились, пока тот, кто пел, не охрип, тот, кто танцевал, не свалился, тот, кто пил, не уснул мертвым сном.
А позже, когда полная луна выкатилась из-за облаков и осветила дворец, все, чьи силы еще позволяли встать, покинули зал. Толпа под присмотром магов и стражи миновала анфиладу коридоров, пока не вышла с восточной стороны дворца во внутренний сад.
Этот густой и дремучий сад упирался своей главной тропой в реку Химей. Вдоль тропы, окаймляя ее, стояли воздвигнутые королям и великим чиновникам статуи. В ночи пели птицы, а в свете сильфовских фонарей бились мотыльки. Дворец нависал над вышедшей толпой, которая немного протрезвела от свежего воздуха.
Илла Ралмантон шел и качался от усталости, засыпая на ходу. Юлиану пришлось идти сбоку на случай, если вдруг старику поплохеет, а камердинер и слуга окажутся неловкими. Когда советник проходил мимо белокаменных статуй, он ненадолго замер и о чем-то задумался, впиваясь хмельным взглядом в своего предшественника, Чаурсия. Уж не о том, удостоится ли он сам чести стоять в саду?
За толпой следом явились музыканты. И стоило им расположиться под апельсиновым деревом и запеть нежную мелодию, как вдруг от места на земле, вокруг которого собрались маги, выросло в небо могучее иллюзорное дерево. Оно качалось на ветру, блестело и мерцало всполохами белого света, слепило. Дерево стремилось к небесам. Вот оно переросло башню Ратуши, зачем Ученый Приют, и, наконец, Коронный дом. Крона его накрыла собой Золотой город. Маги пыхтели, шептали заклинания, которые сливались в хор, а волшебный платан вдруг распустил цветы. И оттуда вылетели искрящиеся красным пламенем фениксы. Они слились в огненном танце, который закрутился вихрем. Ш-ш-ш-ш, и с шипением, напоминающим рокот пламени, фениксы воспарили в небеса, где и растворились. Иллюзия пропала, а чародеи-иллюзионисты побледнели и пошатнулись.
