— Это вполне может быть, Филипп. Все знают, что Мариэльд не так проста как кажется. Или хочет казаться. И хотя она говорит, что у нее нет дара, мы уже давно подозреваем с Летэ, что она, скажем так, очень много знает о тех событиях, что должны произойти.
— Я тоже знаю эти слухи, но… Мне кажется, что Уильяму угрожает опасность, — упрямо произнес Филипп.
— Друг мой, даже если это она наняла тех людей, в чем я уверен, то сделала это лишь для того, чтобы провести свой обряд памяти и определиться, использовать клятву совета или нет. Иначе зачем брать у Уильяма кровь, волосы и кожу? Это же основные компоненты для проведения обряда памяти магами.
— Но ведь мы устойчивы к магии.
— Однако ж, когда от нас отрезают что-то, будь то конечность, волос или что-нибудь еще, Филипп, то оно гниет, причем, если Старейшина очень стар, то гниет моментально, чернея. А не отрастает заново. Так что я подозреваю, что южные маги вполне могут колдовать над нашими кхм… частями.
— А Зостра Ра'Шас?
— Она вполне могла подтолкнуть некоторые события, чтобы они произошли, как и я говорил ранее. Так что успокойся, отпусти ситуацию, попроси прощения и забудь об Уильяме — он больше тебе не принадлежит.
— Не могу… — покачал головой Филипп. — Меня все равно терзают сомнения. Здесь что-то нечисто.
— Ты слишком упрям и твердолоб, мой друг, — Горрон де Донталь положил руку на плечо своего молодого товарища. — Еще раз говорю, отпусти ситуацию. Но даже если бы ты признался Уильяму до суда, я думаю, что результат остался бы тем же — Лилле Аданы бы и тогда гуляли вдвоем в саду, как мать и сын. С той лишь разницей, что тебе бы не пришлось извиняться перед Уильямом за обман и предательство.
— Я согласен с вами… Но бумагу все-таки добудьте, будьте добры.
Филипп был упрям, как бык. Да, ему от собственного упрямства было отвратно на душе, но он не мог отступить и отпустить.
— Ох, как скажешь… Будь по-твоему! В любом случае, как это обычно происходит, гонец либо не вернется, либо вернется ни с чем. Но может хоть это тебя успокоит. — Пожав плечами, Горрон де Донталь убрал руку с плеча товарища, отошел вглубь комнаты и уселся в кресло напротив разожженного камина.
— Спасибо, мой друг. Вы еще не передумали ехать со мной в Брасо-Дэнто?
Вытянув ноги в мягких туфлях вперед, к огню, Горрон де Донталь распластался в кресле и зевнул. Он почесал живот сквозь бордовый кафтан с вышитыми золотыми дубами и сонно сказал.
— Поеду… Тем более, что с твоим начинающимся безумием нужен хоть кто-то, кто будет присматривать за тобой. — Герцог прикрыл глаза и лениво прошептал: — А у меня за камином не уследили — потух, хотя я так люблю подремать перед ним, наблюдая за языками пламени сквозь полуприкрытые веки. Пожалуюсь Летэ на нерадивых слуг.
— Ну что ж, — пропустив выпад мимо ушей, Филипп в последний раз посмотрел на семейство Лилле Аданов, которые возвращались во дворец, и отошел от окна. — Отдохните здесь. Вас никто не побеспокоит: Йева в своей комнате, как и Лео. В свою очередь, я тоже подремлю.
Тоже зевнув, граф Тастемара улегся на широкую кровать с балдахином и прикрыл глаза, сложил руки на груди и провалился в легкую дрему.
Старейшины не спали и при необходимости могли надолго отказаться от любого намека на сон. Но все же многие любили сладко подремать, растянувшись в креслах либо лежа на кровати. Дремота считалась приятным времяпрепровождением. Некоторые так преуспевали в этом занятии, что, устав от жизни, могли провалиться в неё на много лет.
Например, как Марко Горней, который, слыша голос Летэ в своем сознании по поводу каждого суда, игнорировал его и продолжал спать дальше. Он, лежа на каменном подобии алтаря в своей пещере, сцеплял воедино руки, закрывал глаза и под шум водопада, что срывался с гор неподалеку, дремал. Холод и долгий голод столетиями точили внешний облик Марко, и он стал напоминать Пайтрис. Человечность облика стала растворяться, уступая место звериной.
Эта участь постигала и всех тех, кто уходил от человеческих благ и жил, как чудовище, вдали от цивилизации.
Впрочем, сообщение Летэ о последнем суде, на котором предстояло решить судьбу бывшего человека, Марко Горней не смог пропустить. Открыв глаза, он пошевелился, скрипнул, поднялся. С него осыпались мусор, грязь и снег. Поведя плечами, Старейшина тогда решил впервые за многие столетия посетить Йефасу. С чувством дикого голода он, одетый лишь в один старый кафтан еще тех времен, просторного и широкого кроя, вышел из пещеры, спустился по камням в течение пары дней и достиг человеческого поселения. Он выпотрошил нескольких селян, возвращающихся вечером с рыбалки и пешком направился в сторону Йефасы по тракту, где отобрал лошадь и деньги у какого-то загулявшего путника, предварительно его осушив. После встретил Синистари, и уже вдвоем Старейшины направились в сторону Глеофа.
* * *
Над Молчаливым замком повисла тишина. Все Старейшины в ожидании ужина лежали в своих комнатах и дремали, кто сидя, кто лежа, а некоторые и стоя — были и такие умельцы. Мариэльд и Уильям вернулись в замок, в спальню. Там, почувствовав легкую усталость, Уильям по наказу матери, которую он, правда, еще не признал, прилег на кровать, сцепил пальцы точь-в-точь как Филипп, и уснул. В свою очередь женщина легла на кушетку около окна и, подперев голову рукой, тоже прикрыла глаза.
Солнце хоть и высоко поднялось над замком, но освещало его скудно, еле-еле пробиваясь через мглу плотных зимних облаков. В комнату вошла служанка за тем, чтобы поправить балдахин и сдвинуть шторы в комнате хозяев. Она передвигалась тихо, на цыпочках, боясь потревожить сон графини и её сына.
Время текло медленно и лениво, пока снег продолжал засыпать Йефасу. Сэр Рэй, когда получил сообщение от Филиппа, что отряд выдвинется в обратный путь следующим утром, отправился в таверну, дабы отпраздновать скорый отъезд — за время путешествия он успел изрядно соскучиться по Брасо-Дэнто.
Наступил вечер, снег продолжал идти и уже покрыл башни замка и стены былым покрывалом. Очнувшиеся Старейшины стали приводить себя в порядок и тихо спускаться в Красный зал, прозванный таким из-за символа клана Сир’Ес — красных гобеленов с черной окантовкой, вывешенных на стенах.
Юлиан открыл глаза, когда его коснулась легкая рука.
— Просыпайся, Юлиан, — графиня потормошила сына за плечо, и тот поднялся.
Другая служанка, такая же сероглазая и стройная, как и та, что поправляла балдахин, держала в руках готовый наряд, и когда Уильям поднялся с кровати, передала его ему в руки и тихонько вышла.
— Одевайся, Юлиан, я жду только тебя.
Уильям полностью очнулся от дремоты, встал с кровати, подошел к окну и увидел белоснежный пейзаж — снег за день замел весь сад, лес и даже Йефасу, чьи высокие дома выглядывали из-за деревьев.
Надев черные чулки и закрепив их на голени тонкими ремешками, темные шаровары до икр, белоснежную рубашку с высоким воротом и узкими рукавами, Уильям обмотал вокруг талии бело-серый кушак, украшенный, как и ворот рубахи, вышитыми голубыми цветами. Поверх нижней рубашки он надел верхнюю, с запахом по груди и вырезом, с обрезанными широкими рукавами чуть выше локтя, бледно-василькового цвета и ничем не украшенную, чтобы не делать образ кичливым.
