В голове крутятся еще одни ее слова, о том, что такие, как он, долго не живут, но я гоню прочь эти мысли. Гоню… но все равно ощущаю, как сердце сжимают тиски страха. Страха за его жизнь.
Выбираюсь из машины и заглядываю в салон через открытое окно.
— Будь осторожен, ладно?
— Как всегда.
Ухожу я с чувством тяжести на душе. Впрочем, как и каждый раз. Но в то же время я все равно счастлива и… преисполнена решимости ему помочь. Помочь вырваться из вот этого всего. Ему нужно уезжать отсюда, туда, где его никто не знает. Туда, где он будет просто Пашкой, а не Кнутом, с ворохом темных дел за спиной и мутными знакомыми. Но он не бросит все один, я знаю. Ему нужна я. А мне нужен он. И я понимаю, что если все-таки решусь, то это будет путь в одну сторону. Обратной дороги уже не будет. Да и разве нужна она мне, эта обратная дорога… Мой путь тот, по которому идет он, нет смысла себя обманывать.
Стараясь не шуметь, тихо открываю дверь. Бесшумно снимаю обувь и вешаю на крючок куртку. В доме царит уютная тишина. Хвала богам — папа спит. Может, удастся незаметно пробраться в свою комнату и соврать ему потом, что вернулась я «слегка» за полночь. С появлением в моей жизни Кнута врать я научилась отменно.
Тихо, как мышь, на цыпочках прошмыгиваю мимо комнаты отца к своей, и едва войдя в свою спальню… получаю увесистую пощечину.
Глава 30
В шоке отшатываюсь назад, прижимая к лицу ладонь. Щека горит, словно кто-то безжалостно плеснул в нее кипятком, глаза наполняются предательскими слезами.
Отец никогда меня не бил, пальцем не трогал. Даже в раннем детстве, когда я, как все дети, здорово его доводила, не слушаясь. Он всегда был добр со мной и крайне сдержан, но сейчас передо мной стоит не мой отец — его словно подменили.
И единственное, что я могу произнести, жалкое:
— За что?
— За что? ЗА ЧТО?!
Переспрашивает, тяжело дыша. Он в строгих брюках и светло-голубой рубашке, только рукава закатаны до локтя и галстук валяется на моем письменном столе. Рядом с квадратной бутылкой шотландского виски.
Он не спал всю ночь. Ждал меня.
— И ты еще у меня спрашиваешь? — шумно выдыхает через нос и, будто только заметив: — Что с твоими волосами?
— Подстриглась.
— Зачем?
— Потому что я так захотела! — вышло грубо, знаю, даже непозволительно грубо, но он ударил меня… Ни за что!
Хотя внутри я совершенно четко понимаю — не ни за что. Он все узнал. Не понимаю откуда, но он знает про Кнута.
— Твоя мать всегда ходила с длинными волосами. И тебе очень шла такая прическа. С ней ты бы похоже на девушку. А теперь… что за огрызки?!
— Я — не моя мать, папа. Я другой человек. И у меня могут быть свои взгляды на имидж и вообще жизнь, тебе это в голову не приходило?
— Взгляды на жизнь? — кривится. — Тебе всего девятнадцать, какие у тебя могут быть взгляды?!
— Извини, я очень устала и хочу спать. Выйди, пожалуйста, — указываю пальцем на дверь.
— Устала… — повторяет он и, прикрыв глаза, тяжело выдыхает. Сверкая золотом часов проводит ладонью по лицу, словно смахивая наваждение. Горько качает головой. — Она устала… От чего ты устала, ребенок?
— Пап…
— Где ты была? — спрашивает он неожиданно собрано.
— У Маринки.
— Мы оба знаем, что ты врешь. Марина позвонила мне и все рассказала. Все, Маша.
Маринка… А я, дура, так ей доверяла.
Вот и все. А раз все…
— Я люблю его, — бросаю, глядя в точно такие же, как и мои, глаза напротив. — Мне с ним хорошо. Правда, хорошо, как ни с кем не было раньше. Он…
— Умоляю, замолчи, — вытягивает перед собой ладонь и кривится в гримасе брезгливости. Звякнув хрустальной пробкой, наливает половину квадратного стакана и выпивает залпом. Я никогда не видела, чтобы он пил. Вот так, дома, без повода… Хотя сегодня повод есть — рухнули его надежды.
— Пап, ты его совсем не знаешь, — начинаю осторожно. Так осторожно, словно шагаю по минному полю. — Я могу рассказать тебе о нем, ты увидишь, что он совсем не такой, каким его считают другие.
— Ты можешь рассказать мне о нем? — усмехается. — Ты — мне?
— Да! Никто не знает его настоящего! Кроме меня!
— А ты, значит, знаешь?
— А я — знаю!
— Дурочка! Какая же ты у меня еще маленькая наивная дурочка… — теперь уже обеими руками закрывает лицо, трет подушечками пальцев глаза, а потом, выдохнув и уронив руки вдоль тела, уверенно кивает на дверь. — Пошли.
— Куда?
— В мой кабинет.
Ничего не понимая, шагаю следом за ним в прилегающий к его комнате рабочий кабинет. Утреннее солнце во всю светит в окно, в косом луче сонно танцуют серебристые пылинки. Мир плывет и качается, словно я перебрала. Это все тотальный недосып.
С таким, как Кнут, разве уснешь…
— Я покажу тебе сейчас кое-что. Иди сюда. Смелее, — садится на свое скрипучее кожаное кресло и выдвигает из стеллажа одну из многочисленных папок.
Примерно смекая, в какую область сейчас свернет разговор, устало опускаюсь в кресло напротив и готовлюсь слушать какой мой возлюбленный негодяй.
— Вот, посмотри, — передо мной на стол с грохотом падает пухлая папка. На ней черно-белая фотография осунувшегося Кнута анфас и в профиль. Кнутов Павел Сергеевич. Дата рождения.
— И? — отодвигаю папку пальцем от себя подальше. — Я знаю, что у него есть судимость. И мне на это абсолютно наплевать. Он был не виноват!
— Да-а? — ехидно тянет отец и, откинувшись на спинку кресла, складывает на столешнице пальцы домиком. Истинно «прокурорская» поза. — А ты открой.
— Я не буду это читать! — даже не смотрю на папку. — Он мне все рассказал, и я ему верю.
— Господи, да что с тобой, Маша! — взрывается. — Он посадил тебя на наркотики? С каких это пор твой светлый ум перестал функционировать!
— Ну что за бред! Какие еще наркотики, он даже обычные сигареты не курит! Говорю же — ты его не знаешь. Вот эти пустые буквы — ни о чем. Наверняка он строил из себя клоуна, нес какую-то чепуху и доводил дознавателей своим неуместным стебом.
— Я не знаю его? Я знаю его как никто! И его самого, и его папашу, и мать-алкоголичку! Такую семью выродков еще поискать.
Как же неприятно слушать все это! Дико! Но… в душу против воли вгрызается мерзкий червяк сомнения.
Отец никогда мне не врал. Никогда! С чего вдруг ему обманывать сейчас?
Нервно грызя нижнюю губу, бросаю взгляд на «дело» и это не ускользает от внимания папы.
