В мужском туалете первого этажа, еще не заметив ног Перри в самой дальней кабинке, Расс учуял липкую духоту – запах подростка, мечтающего, чтобы его оставили одного.
– Перри?
Из кабинки раздался приглушенный голос.
– Да, пап. Одну секунду.
– Тебе плохо?
– Иду-иду-иду.
– Тебя сто сорок человек ждут.
На краю раковины лежали очки в проволочной оправе, их недавно прописали Перри от астигматизма. Не самая дешевая и не самая прочная оправа из тех, что могла бы позволить ему выбрать Мэрион: Перри уже сломал очки. Переносье было обмотано проволочкой потоньше.
Заревел унитаз, Перри вывалился из кабинки, подошел к раковине, плеснул водой в лицо. Вельветовые штаны сползали почти на бедра, несмотря на ремень. Казалось, у него и задницы не осталось, до того похудел.
– Что случилось? – спросил Расс.
Перри истово нажимал на держатель для полотенец и отмотал целый ярд бумаги.
– Извини, что заставил вас ждать. У меня все в полном порядке.
– Мне кажется, тебе нехорошо.
– Нервничаю перед дорогой. Прихватило немного – ты понимаешь, о чем я.
Но поносом не пахло.
– Ты принимал наркотики?
– Нет. – Перри надел очки, выхватил из кабинки рюкзак. – Я готов.
Расс схватил его за костлявые плечи.
– Если ты принимаешь наркотики, я не допущу тебя в автобус.
– Наркотики, наркотики, какие еще наркотики?
– Не знаю.
– Вот видишь. Ничего я не принимал.
– Посмотри мне в глаза.
Перри исполнил приказ. На лице его краснели пятна, из носа сочилась прозрачная слизь.
– Клянусь богом, пап. Я чист как стеклышко.
– Мне так не кажется.
– Чист как стеклышко и, если честно, не понимаю, почему ты меня подозреваешь.
– Дэвид Гойя беспокоится за тебя.
– Пусть Дэвид беспокоится за свою зависимость от травы. Если честно, мне даже интересно, что можно найти при обыске в его багаже. – Перри поднял рюкзак. – Хочешь, обыщи. Давай, обшарь меня. Я даже штаны спущу, если тебя это не смутит.
От него исходил очень кислый плесневелый душок. Никогда еще Расс не чувствовал к нему такого отвращения, но не хватало доказательств, чтобы отослать его домой, к Мэрион. Время шло, и принять решение предстояло ему. Расс совершил над собой усилие.
– Поедешь со мной в Китсилли. Вместо Бекки.
Перри фыркнул от смеха, точно чихнул.
– Что? – не понял Расс.
– Мне кажется, нам обоим хочется этого меньше всего.
– И все-таки меня беспокоит твое состояние.
– Я же хочу помочь тебе, пап. Разве ты не хочешь, чтобы я помог тебе?
– Что ты имеешь в виду?
– Я не лезу в твои дела, ты не лезешь в мои.
– Мое дело – заботиться о твоем благополучии.
– Тогда у тебя, наверное… – Перри хихикнул. – Свободного времени нет.
Он надел рюкзак на плечо, вытер нос.
– Перри, послушай меня.
– Я не поеду в Китсилли. У тебя свои дела, у меня свои.
– Ты говоришь ерунду.
– Правда? Думаешь, я не знаю, зачем ты едешь? Было бы очень смешно, если бы я знал, а ты нет. Хочешь, скажу по буквам? Ради этой кс-кс-кс. И я имею в виду вовсе не какой-нибудь заумный ксенон, хотя, между прочим, с его помощью можно синтезировать кое-какие соли, несмотря на то что прежде считалось, будто бы его внешняя электронная оболочка практически непроницаема, казалось бы, какой уж тут синтез, да-да, понимаю, я уклоняюсь от темы. Я завел речь о химии потому лишь, что дело не в ней, но, согласись, невероятно же. Все думали, что ксенон инертен, то есть я хочу сказать, фтор, надо отдать ему должное, сильнейший окислитель. Правда же, невероятно?
Перри улыбнулся, точно и не сомневался, что Расс наслаждается его околесицей и видит в ней смысл.
– Успокойся, пожалуйста, – попросил Расс. – По-моему, тебе не стоит ехать с нами.
– Я говорю о нулевой валентности, пап. Раз уж мы меряемся, кто на что годится, ты хотя бы знаешь, что такое химическая валентность?
Расс сделал беспомощный жест.
– Боюсь, нет.
В коридоре у туалета Кевин Андерсон выкликал имя Перри.
– Иду, – весело ответил тот.
И, не успел Расс ему помешать, вышел за дверь.
Расс взглянул на себя в зеркало и огорчился, увидев отца, обремененного ответственностью. Больше всего на свете ему хотелось не иметь ничего общего с сыном. Пусть Кевин разбирается, почему тот так нервничает и почему от него воняет плесенью, подумал Расс, и тепло разлилось по его чреслам. Тепло, связанное отчасти и с Фрэнсис, прямо дало ему понять, что мысль его греховна. Но любые другие сценарии – подключить Эмброуза, разыскать Мэрион и предоставить ей возиться с Перри, силой вывести Перри из автобуса, самому отказаться от поездки, потащить Перри в Китсилли – один другого хуже. Каждый из них надолго задержит отправление группы, а Фрэнсис ждет в автобусе. И Расс заплатит любую цену, какую назначит ему Господь, чтобы хоть раз обладать ею.
Вернувшись к друзьям, Иисус позавтракал с ними, позволил им прикоснуться к себе, после чего вознесся на небеса и впредь во плоти никогда не сходил на землю. А далее, если верить Деяниям апостолов, началось восстание радикалов. У первых христиан все было общее: они продавали свою собственность, делились всем, что имели, и, как контркультура, отличались воинственностью. Они не упускали возможности напомнить фарисеям, что те причастны к распятию Христа. Лидеров христиан вечно преследовали, они постоянно были в бегах, но число их последователей росло. Бесспорно, способствовали этому и чудеса Петра и Павла, но куда важнее оказалось решение Петра проповедовать неиудеям. Из пламени, что разгорелось в еврейской общине и вполне могло бы остаться в ее пределах, разлетелись искры по всей Римской империи. Павел вначале был одним из самых ярых преследователей христиан, держал плащи тех, кто забивал камнями Стефана, но потом неутомимо нес людям это пламя. В том фрагменте Деяний апостолов, где Павел упоминается в последний раз, говорится, что он добрался до Рима, снял дом и жил в покое. Но, хоть и в покое, все равно оставался чужаком, мятежником.
Новая религия пленяла умы парадоксальной инверсией человеческого естества, отрицанием славы земной, восхвалением бедности, но религия, основанная на парадоксе, неустойчива по своей сути. Отвергнув старые религии, мятежники сами превратились в фарисеев. Образовали Римско-католическую церковь, казнили отступников, поддались самоупоению и порокам, предали дух Христов. Несовместимый с властью, дух нашел прибежище и выражение в оппозиции – в кротком отречении святого Франциска от земных благ, в бунте Реформации. Пламя истинно христианской веры всегда занималось с краев.
