Расс оставил эксперименты, вновь стал молиться в лагере с собратьями-меннонитами, но и с ними не чувствовал общности. Правда в том, что он скучал по месе, по присутствию Бога в каждом камне, каждом кусте, каждой букашке. Теперь по утрам в воскресенье он один отправлялся гулять по лесной дороге. Там он порой чувствовал присутствие Бога, но слабо, как солнце, скрытое зимними облаками.
Однажды в марте Расс, злоупотребляя привилегиями, положенными ему в лагере, сидел за столом в библиотеке Флагстаффа, листал альбом фотографий индейцев Великих равнин, как вдруг напротив него села молодая женщина и открыла учебник по математике. Она была в клетчатой ковбойке, голову повязала банданой, но он все равно узнал ее. В библиотеке было светлее, чем в церкви, и Расс подумал, что не видел женщины красивее с тех самых пор, как плясунья-навахо открыла ему глаза. Он смутился, что разглядывает книжку с картинками, точно неграмотный, и встал, чтобы взять другую.
– Я вас знаю, – сказала женщина. – Я вас видела в церкви.
Он повернулся.
– Да.
– Я видела вас всего дважды. Почему?
– Почему всего дважды или почему видели?
– И то, и другое.
– Я не католик. Я просто… зашел посмотреть.
– Понятно. Юноши-католики здесь редкость. Я заметила, вы больше не приходили.
– Я не католик.
– Вы уже говорили. Если повторите в третий раз, я решу, что вы пытаетесь отвести от себя злые чары.
Он подивился ее резкости – и прямоте, с которой она продолжала расспросы. Прежде она напомнила Рассу мать, и он, пожалуй, ожидал скромности и кротости. О ней он узнал лишь, что ее зовут Мэрион, сам же рассказал, откуда родом, что делает во Флагстаффе и как навахо вдохновили его изучать чужую веру.
– То есть вы просто сели в машину и уехали на месяц?
– На полтора. Начальник лагеря – очень добрый человек.
– И вы не побоялись поехать туда в одиночку?
– Пожалуй, надо было бояться. Но мне это как-то в голову не пришло.
– Я бы боялась.
– Вы женщина.
Будничное, безобидное слово, но Расс выговорил его и зарделся. Ему никогда еще не случалось разговаривать с женщиной, которую он считал привлекательной: он и подумать не мог, до чего это тяжело. И то, что его рассказ произвел на нее впечатление, тяготило его еще больше. Наконец он брякнул, что не хочет мешать ей заниматься.
Она печально посмотрела на учебник.
– Так трудно сосредоточиться.
– Понимаю. Мне тоже математика давалась непросто.
– Дело не в этом: просто она сухая. А я жажду Бога.
Она произнесла это так прозаично, будто Бог – это чашка чаю.
– Я тоже, – признался Расс. – То есть я понимаю, о чем вы. Я скучаю по навахо. Они с Богом весь день, каждый день.
– Обязательно заезжайте в нашу церковь. Возможно, там вы найдете, что ищете. Я и не думала, что чего-то ищу, пока не попала туда.
Другого ее религиозность, пожалуй, оттолкнула бы, но Рассу напомнила детство. Ее вера была не такой кроткой, но все же знакомой. Его уже не смущало, что эта девушка похожа на его мать. Он вдруг подумал, что мать – не только мать, не только воплощение ревностной набожности. А женщина из крови и плоти, которая тоже когда-то была молода.
В следующее воскресенье он вновь приехал в церковь, Мэрион села рядом с ним и шепотом коротко поясняла ему литургию. Расс попытался ощутить близость с “Кристусом”, как называл его священник, но мешала близость этой невелички. На ней было пальто, выкрашенное в ярко-зеленый цвет, с зеленым вельветовым воротником, только более темного оттенка. Руки с обкусанными ногтями, в заусенцах с запекшейся кровью. Во время молитвы она так крепко переплела пальцы, что побелели костяшки, и дышала ртом, чуть всхрипывая. А поскольку ее страсть была адресована Господу Всемогущему, Расс безбоязненно любовался ею.
После службы он предложил ее подвезти.
– Спасибо, – ответила она, – но мне надо пройтись.
– Я тоже люблю ходить пешком. Больше всего я люблю гулять.
– Мне нужно считать шаги. Пюпробовала разок, пару лет назад, и с тех пор не могу перестать, потому что… Неважно.
Из церкви вышли две медлительные старухи, говорящие по-испански. На Черри-авеню царил такой покой, что посередине улицы сгрудились голуби.
– Что вы хотели сказать?
– Ничего, – ответила она. – Мне неловко. Я начинаю считать от дверей церкви, и каждый раз количество шагов должно быть одинаковым: тогда я понимаю, что Бог по-прежнему со мной. Если же насчитаю на шаг больше или меньше…
Она поежилась – то ли при мысли об этом, то ли от смущения.
– У меня наверняка получится другое число, – предположил Расс, хотя она не предлагала ему присоединиться.
– Правда, вы же высокий. У вас получится свое число – но лучше бы его не было. Ни у вас. Ни у меня. Слишком уж я суеверна.
– У навахо масса суеверий. И я не уверен, что они заблуждаются.
– Думать, будто количество шагов на что-то влияет – значит оскорблять Бога.
– Не вижу в этом вреда. В Библии полно знаков свыше.
Она уставила на него темные глаза.
– Вы добрый человек.
– Спасибо.
– Может, пройдетесь со мной, отвлечете меня? Если я хоть раз дойду от церкви до дома, не считая шаги, то не стану считать и впредь. Хотя кто знает, – она рассмеялась, – вдруг, если не буду считать, меня поразит молния.
Каким-то загадочным образом резкость мешалась в ней с чудачеством. Расса по-прежнему завораживала ее нежная шея, торчащая из вельветового воротника. В Лессер-Хеброне, да и в Гошене, шеи женщин были прикрытыми косами или распущенными волосами. Провожая ее до дома, он узнал, что она выросла в Сан-Франциско и по глупости мечтала стать голливудской актрисой. Работала в Лос-Анджелесе машинисткой и стенографисткой, потом перебралась к дяде во Флагстафф. Подумывала уйти в монастырь, но теперь учится на преподавательницу начальных классов. Дети ей доверяют – наверное, из-за ее маленького роста, предположила она, считают ее ровней. Еще она сказала, что воспитывалась не в католичестве: отец ее был еврей, но нерелигиозный, а мать принадлежит к “вискипальной”
[51] церкви.
Каждое ее признание ширило перспективу того, что Расс не знал об Америке. Хотя, по его подсчетам, Мэрион всего двадцать пять, географические названия, которые она роняла так непринужденно, Сан-Франциско, Лос-Анджелес, символизировали опыт настолько разнообразный, что женщинам Лессер-Хеброна не обрести его за всю жизнь. Расс чувствовал себя жалким невеждой, точь-в-точь как с Китом Дьюроки, и вновь это чувство сливалось с влечением. Ему и в голову не приходило, что Мэрион, возможно, тоже влечет к нему, что в тесных пределах Флагстаффа, когда большинство молодых мужчин за границей, его появление в церкви Рождества Христова стало для нее событием столь же исключительным, сколь для него. Он не привык считать себя объектом вожделения, даже если бы она не была значительно старше.
