Она была в джинсах и просторной белой рубашке, завязанной узлом на животе. Его ошеломило, что она носит брюки, точно мужчина.
– Так и знала, что это вы, – сказала она. – Я утром проснулась с сильнейшим предчувствием, что сегодня увижу вас.
Она совсем ему не удивилась, и этим снова напомнила его мать, ее невозмутимость. Если верить предчувствию Мэрион, получается, то, что Расс сегодня приехал к ней (он считал, по собственной воле), всего лишь часть Божьего замысла. Она провела его через гостиную, увешанную одинаковыми по стилю пейзажами, на кухню, из окна которой открывался вид на горы. В дальнем конце заднего двора, заваленного ржавыми металлическими фигурами (возможно, это были скульптуры), стоял домик с жестяной крышей.
– Там мастерская Джимми, – пояснила Мэрион. – Он выйдет разве что к ужину. Антонио на работе, а я… занимаюсь. – Она указала на раскрытый учебник на столе. – Еще у нас две кошки, но сейчас они куда-то подевались. Только что были здесь.
Джимми звали ее дядю, а кто второй мужчина, Расс не понял. Им овладело неприятное новое чувство собственничества.
– Кто такой Антонио?
– Сожитель Джимми. Они… ну, вы знаете. – Мэрион подняла на него глаза. – Или не знаете.
Откуда же ему знать?
– Они живут как муж и жена, только Антонио мужчина. Омерзительное извращение. – Она хихикнула. – Хотите есть? Давайте я сделаю вам сэндвич.
В лагере были два парня-квакера, которых товарищи Расса по бараку звали “феечками”. Лишь теперь он осознал, что, возможно, их звали так не только за манерность. Его затошнило – не только от мерзости извращения, но и от смешка Мэрион.
– Извините. – Мэрион словно почувствовала его неловкость. – Я забыла, откуда вы родом. Я привыкла к Антонио, и мне даже не верится, что кто-то может его осуждать.
– Так вы… э-э… что вы принимаете в католицизме?
– Да много что. Евхаристию, то, что Христос искупил наши грехи, авторитет отца Фергуса. Будь Джимми с Антонио католиками, им явно было бы в чем каяться, но это не мое дело. Иисус не велит бросать камни.
Именно у Мэрион Расс научился терпимости к гомосексуалам. Влюбившись в нее, он принял без доказательств, что все ее убеждения заслуживают того, чтобы их перенять. Он желал не только погрузиться в нее, но и наполниться ею – почувствовать, как его сердце перекачивает ее существо, точно он был бабочкой, что вылупляется из кокона, и ее мокрые, только-только появившиеся крылья еще не раскрылись. Мэрион провела на земле на три с половиной года больше, чем он, жила в Сан-Франциско и Лос-Анджелесе, мыслила глубже и проницательнее. Она верила в Рузвельта – Расс записался на голосование как демократ. Она читала светскую литературу (Ивлина Во, Грэма Грина, Джона Стейнбека) – начал и он. То же самое с джазом, с современным искусством, с одеждой и особенно с сексом.
Первый его визит они провели за кухонным столом, говорили о душе, о педагогическом колледже, о деде Расса и сомнениях, связанных с религией его родителей. Во второй визит, пятью днями позже, они поднялись так высоко в горы за домом Джимми, что вынуждены были бегом догонять садящееся солнце. Потом Мэрион прислала ему письмо, в сущности, ни о чем – так, легкомысленная болтовня о том, как она провела день, – но Расс снова и снова перечитывал его. Каждая следующая подробность (одну из кошек стошнило шерстью прямо на постель Мэрион, дядя попросил на свой день рождения приготовить бараньи ребрышки, так что, возможно, на обратном пути с почты она зайдет к мяснику, а еще ей кажется, будет снег) каким-то волшебным образом казалась ему интереснее предыдущей. Расс вспомнил, как жадно перечитывал первые письма матери, тоже полные бытовых подробностей. Теперь они так ему прискучили, что он с трудом пробегал их глазами. Его совершенно не волновало, будет ли, по мнению матери, снег.
Время от времени мать писала о какой-нибудь девушке из общины, что та “уже совсем взрослая” – короткая фраза, в которой был зашифрован пространный смысл: Расс дослужит, выберет невесту из достойной семьи и осядет в Лессер-Хеброне. Все, что он мог ответить матери, не открывая своих сомнений, сократилось настолько, что он повторял, фактически слово в слово, даже не предложения, а целые абзацы. О времени, проведенном с навахо, написал лишь, что это гордое и щедрое племя очень уважает меннонитов. О Мэрион не писал вовсе. С каждым днем в нем крепло ощущение, что их встреча предопределена свыше, родительская община не запрещала браки с чужаками, хотя и не одобряла, но Мэрион носит брюки, наполовину еврейка, католичка и живет под одной крышей с гомосексуалами. Безопаснее было не упоминать о ней вовсе и надеяться на лучшее.
Два раза в месяц по пятницам многие сотрудники лагеря во главе с самим Джорджем Джинчи вечером рассаживались по машинам и ехали во Флагстафф в кино. В первый раз, когда Расс присоединился к ним (после поездки на плоскогорье, где он усомнился в религии), он, точно завороженный, смотрел на мир, окно в который открыл перед ним кинематограф, и с тех пор не пропускал ни единого сеанса. В апреле, когда в очередную пятницу они с сослуживцами строем вошли в “Орфеум”, на последнем ряду, как они втайне сговорились, его дожидалась крохотная фигурка в зеленом пальто.
Чуть погодя, почти сразу же после того, как в зале погасли огни, в его мозолистую ладонь скользнули мягкие пальцы. Держать женщину за руку оказалось так увлекательно, важно и ново, что Расс не соображал, о чем кричат на экране “три балбеса”
[53] из первой короткометражки. Мэрион, похоже, ничуть не волновалась и от души хохотала, когда актеры выкручивали друг другу уши или падали со стремянки, Рассу же сцены насилия резали глаза, оскверняли общение с нею.
Когда началась полнометражная картина, что-то о Шерлоке Холмсе, Мэрион потеряла интерес к происходящему на экране и опустила голову на плечо Расса. Она положила руку ему на грудь, приникла к нему, Бэзил Рэтбоун
[54] с пенковой трубкой в руке говорил что-то непонятное. Расс старался не дышать, чтобы не спугнуть ее, но она пошевелилась снова. Мэрион взяла его за шею, повернула его лицо к себе. В мерцающем свете проступили губы. Ах, какие же они мягкие. Интимность поцелуя взволновала Расса, как смертного – присутствие вечности. Он отвернулся, но она вновь повернула его к себе. Наконец он сообразил. Они пришли сюда вовсе не смотреть кино. Они пришли сюда целоваться, целоваться, целоваться.
Когда по экрану побежали титры, она молча встала и вышла из зала. Включившийся верхний свет осиял совершенно переменившийся мир – от слияния губ тот стал просторнее, ярче. Рассу казалось, будто все на него смотрят, хотя он надеялся, что это не так; он юркнул в толпу сослуживцев, выходящих из зала. Мэрион в фойе не было, зато там был Джордж Джинчи.
– Ты не перестаешь меня удивлять, – сказал он.
– Сэр?
