В июле Брэдли с Изабеллой и сыновьями отправился на машине по национальным паркам Секвойя и Йосемити. Мэрион умоляла его в отпуске начать работу над сценарием, план которого уже набросала, но он ответил, что обязан отвезти мальчиков на каникулы, и укатил. Пока Мэрион не расставалась с Брэдли дольше чем на четыре дня, пока она регулярно получала подтверждения того, что они подходят друг другу, у нее не было сбоев. Но одинокие выходные после недели без надежды увидеть Брэдли тянулись бесконечно долго. Даже солнце, казалось, глумится над ней, медлит за окнами и, нахальное, никак не садится. Она не могла читать, не могла пойти в кино. Ей требовалось неусыпно следить за течением времени. Она сидела, не шевелясь, старалась даже не моргать, пока страх ослабить бдительность не достиг апокалиптических размеров, точно стоит ей напрячь хотя бы мышцу ступни, и тут же настанет конец света. Она была очень, очень слаба. По какой-то причине противнее всего ей было мыться, ощущение воды на коже внушало ей отвращение.
Брэдли должен был вернуться двадцать седьмого, в субботу вечером, и обещал приехать к ней в воскресенье. Ночь с субботы на воскресенье она пролежала на спине, не смыкая глаз, поскольку, стоило ей закрыть глаза, как она тут же представляла его в постели с Изабеллой, думала о бесчисленных часах, за которые Изабелле наверняка удалось подорвать его уверенность в себе как писателе, и подозревала, что та права: Мэрион видела его таким, какой он на самом деле, и себя такой, какая она на самом деле, одинокая девушка, торгующая телом в обмен на иллюзию. Когда она оставалась одна, время становилось врагом, потому что приходилось поддерживать иллюзию, а силы ее были не безграничны. Утром, неспавшая, немытая, она сварила два яйца, съела и снова легла. Солнце придумало новую злую шутку: оно неожиданно меняло положение, прыгало вперед, точно смеялось над ней из-за того, что Брэдли никак не едет. Солнце уже садилось, когда послышался стук и в двери повернулся ключ. То-то вид у нее был, когда он заметил ее на кровати! Слежавшиеся волосы, опухшие глаза, запекшиеся губы – ни дать ни взять сумасшедшая. Брэдли опустился на колени и поцеловал Мэрион в щеку. Она ничего не почувствовала.
– Прости, что я не вернулся раньше, – сказал он. – У нас беда, мыши. Вся кухня в мышином помете. В конце концов я нашел их гнездо за ящиком, где лежит телефонный справочник. Четыре крохотных мышонка в обгрызенном телефонном справочнике. Я пытаюсь достать их оттуда металлической ложкой, чтобы выпустить на улицу, а они уползают, жуть. Пришлось раздавить их ложкой, оказывается, это нелегко, когда суешь руку в шкаф, не видишь, что делаешь, а в ухо визжит жена.
И сколько раз ты ее трахнул? – громко спросил кто-то. Это гнусное слово не могло вырваться у нее, но тогда кто его произнес?
– Я хотел приехать раньше, – сказал Брэдли, точно не слышал вопроса, – но был такой бардак. Мальчики подрались, слишком долго пробыли вместе в машине, да еще эти мыши, господи. Их родители до сих пор в шкафу. Я не могу остаться надолго.
– Зачем вообще оставаться? – Это явно сказала она.
– Прости. Я понимаю, тебе тяжело, но мне тоже тяжело.
– Ты даже не знаешь, что такое тяжело.
– Мэрион! Милая… Еще как знаю. – Мышеубийственной рукой он убрал волосы с ее глаз и погладил ее по голове. – Я поступил дурно – дурно с тобой обошелся. Ты такая красивая, такая ранимая, такая серьезная. Боже, до чего ты серьезная. А я всего лишь продавец машин.
Она истерически зарыдала. Это отняло время, хотя его у них и так было немного, но облегчило иссушающий паралич, который мучил ее две недели. Это привело ее в чувство и вдобавок немедленно принесло жестокую пользу: заставило Брэдли задержаться дольше, чем планировал, и запутало ту ложь, которую ему придется сочинить дома – из-за того, что не устоял перед слабостью Мэрион. Ее мокрое от слез лицо вынудило Брэдли грубо ее раздеть, и да, она была серьезна. Пока он возился с нею, она не сводила взгляда с его лица, высматривая мельчайшие признаки того, что она уже не вызывает у него прежнего наслаждения. Собственное наслаждение ее не заботило. Ей важен был только Брэдли.
Вечером через три дня он нагрянул к ней на работу и предложил съездить перекусить. По пути в “Карпентере” звериное чутье, подсказывавшее ей, что от таких неожиданных изменений распорядка хорошего не жди, спорило с надеждой, что он наконец-то набрался смелости уйти от Изабеллы. Звериное чутье оказалось право. Сидя в машине возле кафе, Брэдли по-волчьи жадно сожрал бургер (она даже не притронулась к бургеру, лежащему у нее на коленях), слизнул с пальца кровавую каплю кетчупа и сказал, что во время отпуска напряженно размышлял. Он сказал – ох, что же он еще говорил? – придумать, как облегчить им эту боль я сам во всем виноват мне и отвечать заслуживаешь того кто достоин тебя на сто процентов а не на пятьдесят потому что пятьдесят процентов не оставаться с тобой наедине потому что ты всегда будешь той которая нечестно по отношению к тебе просто нечестно я никогда не сумею трезво трезвее это просто нечестно как же я не сообразил самое худшее ужасно трезво какой ужас справиться с этим никогда не смогу пережить… Наблюдая, как оживленно растягиваются его гуттаперчевые черты, она чувствовала, что ее собственное лицо по-хамелеоньи переливается всеми оттенками красного – томат, багрянец, малина, гранат, свекла. Мэрион вообразила, как это выглядит со стороны, и рассмеялась.
Он уставился на нее, и написанная на его лице тревога рассмешила ее еще больше. Она слабо отмахнулась – извиняющийся жест человека, который не в силах перестать смеяться, – и постаралась успокоиться.
– Прости, – сказала она и, не сдержавшись, снова фыркнула от смеха. – Я представила себе мышат.
– Господи. Что тут смешного?
– Бедненький. Тебе пришлось давить их ложкой.
Она опять захихикала, разошлась и согнулась от хохота. Даже если она сознавала, что Брэдли не бросит ее, пока она ведет себя как помешанная, веселье ее было неподдельным. Впредь он подумает дважды, прежде чем появиться с нею на людях. И это тоже ее смешило.
– Я боюсь за тебя, – сказал он, когда она наконец замолчала.
– Бойся лучше за себя, – ответила она. – Я-то побольше мышки.
– Что это значит?
– Сам как думаешь?
Он покосился на припаркованный слева двухместный “форд”, на обтянутую униформой задницу официантки, склонившейся к пассажирскому окну.
– Я хочу, чтобы ты понимала: я никогда этого не забуду.
Лицо его было очень серьезно. Мэрион скроила такую же серьезную мину, но собственная напускная строгость до того ее позабавила, что она снова захихикала.
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – произнес он.
– Я стараюсь быть серьезной, но, может, ты меня не так понял.
– Так продолжаться не может, – заявил он.
– Ох. Почему?
– Я уже говорил. Я предупредил тебя сразу. Я не стану разрушать семью. Я не брошу мать моих детей.
– А еще ты говорил, что умрешь, если я не стану твоею. Значит ли это, что ты сейчас умрешь?
