– Я понимаю, сейчас не время. Мне очень хотелось пойти на концерт, да вот расхотелось.
Не дожидаясь ответа, Бекки выпрыгнула из фургона, оставив дверь открытой. Щурясь от колкого снега, свернула в переулок за книжным, куда не проедет фургон. Оставалось только надеяться, что она обидела Таннера так же сильно, как он обидел ее. Она ведь так верила, что свидание пройдет по плану: сперва они опять будут целоваться, потом с удивлением признаются друг другу: то, что они друг друга нашли, не иначе как чудо, потом продолжат целоваться и, наконец, она триумфально войдет в церковь под руку с Таннером. Теперь даже снег казался ей неромантичной досадной помехой. Все шло наперекосяк.
Под косым снегом Бекки плелась домой, квартал за длинным кварталом, чувствуя, что промочила (а может, даже испортила) единственные приличные сапоги. Темнело, дорогу толком не разглядеть, и Бекки так старалась не поскользнуться и не упасть, что расплакалась уже дома. Она до последнего надеялась, что Таннер дожидается ее в фургоне возле дома, начнет извиняться, умолять ее пойти на концерт, и плевать на последствия. Но в их квартале на Хайленд-стрит не было ни души, лишь вдалеке скребли лопатой да на дороге виднелись отпечатки шин, почти засыпанные снегом. Свет горел только в комнате Перри и Джадсона.
Матери дома не оказалось. Неужели до сих пор не вернулась с тренировки? Бекки стало совестно, что она не рассказала матери о Таннере, возомнив, будто лучше знает, как вести себя с ним. А ведь если с кем и можно поделиться разочарованием, так с матерью. Бекки отряхнула волосы от снега и мимо комнаты братьев быстро прошла к себе. Увидела кровать, на которой считаные часы назад мечтала, как пойдет на концерт, и дала волю разочарованию.
Бекки лежала на кровати, упиваясь убежденностью, что Таннер все еще любит Лору и что чувства Лоры ему важнее, чем ее, и вдруг осознала, что плачет слишком громко. Чуть погодя в дверь постучали. Бекки застыла.
– Бекки? – позвал Перри.
– Уходи.
– У тебя все в порядке?
– Да. Не приставай ко мне.
– Точно?
Ничего у нее не в порядке. Разочарование вновь прорвалось, и она мучительно всхлипнула. Перри, должно быть, услышал, потому что вошел в комнату и закрыл дверь. От раздражения Бекки даже перестала плакать.
– Уходи, – велела она. – Я не разрешала тебе войти.
Перри сел рядом с ней, и раздражение ее усилилось. Мурашки отвращения – пожалуй, нормальная реакция на близость брата-подростка, а ненормально то, что на Клема она реагирует иначе, но сейчас отвращение было особенно сильным, потому что Перри она считала дрянцом. Бекки отодвинулась, вытерла слезы о подушку.
– Что с тобой?
– Тебе не понять.
– Ясно. Ты считаешь, я не умею сочувствовать.
Бекки правда считала, что он не умеет сочувствовать, но дело было не в этом.
– Я расстроилась, – пояснила она, – но это тебя не касается.
– И это явно мешает нам лучше узнать друг друга.
– Уходи из моей комнаты!
– Шучу, сестра. Это была шутка.
– Я поняла. А теперь уходи, пожалуйста.
– Мне нужно кое-что тебе сказать. Но мне кажется, ты меня сторонишься.
С того вечера, когда он вытащил записку с ее именем на парных занятиях в “Перекрестках”, она и правда избегала его, причем более чем когда-либо. Во время упражнения она гордилась собой за то, что уличила Перри в себялюбии и эгоцентризме, ей было приятно думать, что “Перекрестки” позволили ей сказать брату правду от имени всей семьи. Она догадывалась, что причиняет ему боль (насколько вообще можно причинить боль умнику, лишенному моральных устоев), но надеялась, что ее искренние признания способствуют его личностному росту. Но с того вечера ей было неприятно видеть Перри. Какой бы справедливой ни была оценка его недостатков, как бы ни было нужно сказать правду, Бекки не могла отделаться от ощущения, что дурно поступила она, а не Перри.
– Вот что я хочу сказать, – продолжал он. – В общем, ты права. Я о том нашем разговоре в шкафу, который ты наверняка помнишь. Я пришел к выводу, что ты права.
Ее раздражала его надменная интонация. Бекки отодвинулась и встала.
– Где Джадсон?
– Джадсон размышляет над “Стратего”. Он упивается стратегией.
– А мама? Так и не вернулась?
– Я весь день ее не видел.
– Странно.
Бекки направилась к двери.
– Прошу прощения! – Перри вскочил с кровати, преградил ей путь. – Ты разве не слышала, что я сказал?
– Будь добр, отойди.
– Мне кажется, я имею право претендовать на две минуты твоего внимания. Ты же сама говорила, что хочешь со мной подружиться. Ты говорила: “Ты мой брат”. Твои собственные слова.
– Это же “Перекрестки”. Там всем принято говорить, что ты хочешь с ними подружиться.
– То есть на самом деле ты не хочешь со мной дружить.
– Не приставай, а? У меня был поганый день.
– Так-то ты мне ответишь? Просто уйдешь?
Такое поведение в “Перекрестках” категорически не одобряли. Бекки закатила глаза.
– Ладно. Спасибо, что признал мою правоту. Не уверена, что я была права, но все равно спасибо за признание. А теперь можно мне пойти высморкаться?
От двери Перри отошел, но последовал за Бекки в ванную. По непонятной причине в период Депрессии ванну и раковину втиснули в угол, оставив избыточно широкое пространство напольной плитки, ныне выцветшей и растрескавшейся. Перри закрыл дверь и уселся на корзину для белья, Бекки же принялась сморкаться.
– Когда я сказал, что ты права, – произнес Перри, – я имел в виду, что ты права вот в чем: я никогда не принимал тебя всерьез. Причины мы сейчас опустим: они не делают мне чести. Достаточно сказать, что я никогда не ценил тебя по достоинству. И заслужил твой упрек.
– Перри, ну хватит. Чего ты начинаешь?
– Я должен это сказать. Я был несправедлив к тебе. А ты была со мной честна.
Бекки раздраженно вскинула руки. Не время и не место для парного упражнения “Перекрестков”.
– Я хочу, чтобы ты поверила: я правда стараюсь исправиться. Я принял твои слова близко к сердцу. Не буду утомлять тебя подробностями, но я кое-что изменил. Во-первых, отказался от алкоголя и наркотиков.
Бекки прищурилась.
– Так вот в чем дело? Ты боялся, что я тебя выдам?
– Вовсе нет.
– Точно?
– Да!
– Что ж, хорошо. Рада, что ты одумался. И рада, что моя критика оказалась конструктивной.
– Но мне нужна твоя помощь. Мне нужно…
Он осекся и покраснел. Только бы не расплакался, мысленно взмолилась Бекки. В тот единственный раз, когда она увидела, как он расплакался в “Перекрестках”, его обнимала и утешала сотня человек. Не странно ли, что Перри так очевидно чувствителен и так плаксив, причем и на людях, и в одиночку, а ей все время кажется, будто слезы никак не связаны с тем, что на самом деле творится в его душе. Поневоле заподозришь, что у тебя самой не все дома.
