– Она спросила менял “Вам надоел ваш брак?”
– Увы, ей запомнилось иначе. Она решила, что ты с ней заигрываешь.
– Ты с ума сошел? У меня дочери пятнадцать лет!
– Я же не утверждаю, что так и было. Но ты хотя бы понимаешь, почему она так подумала?
– Она сама ко мне пришла. Если уж кто с кем и заигрывал, так это… знаешь, что я думаю? Все дело в Лоре. Она увидела, что мы с Салли поладили, что Салли мне доверяет, и настроила ее против меня. Вот от кого исходят эти грязные подозрения. Мы с Салли нормально общались, пока она не связалась с Лорой.
Эмброуза догадка Расса явно не убедила.
– Я знаю, ты не любишь Лору, – сказал он.
– Это Лора меня не любит.
– Но вспомни ваш разговор, посмотри на себя. О чем ты думал, когда рассказывал ранимой семнадцатилетней девочке, как тебе надоело заниматься сексом с женой? Если Салли с тобой заигрывала, во что я не верю, ты обязан был это пресечь. Жестко. Решительно. Недвусмысленно.
Суровый взгляд Эмброуза подействовал, даже если это была всего лишь уловка. Расс вспомнил разговор с Салли и помертвел: его поразило вовсе не то, что его заподозрили в грязных намерениях (девушки из общины во всех смыслах представляли для него табу), а пустая надежда, что он может стать таким же клевым, как Эмброуз. Рассу часто доводилось слышать, как Эмброуз признавался группе, что в юности вел себя как надменный бездушный мудак, и Расс видел, как эти признания будоражат группу – не только откровенностью, но и тем фактом, что когда-то Эмброуз разбивал женские сердца. Внимание популярной девицы вскружило Рассу голову, он вообразил, что сам способен на подобную откровенность и вдобавок каким-то образом может стереть из памяти собственную юношескую застенчивость, задним числом стать парнем, который не робеет перед девицами вроде Салли Перкинс. Голова его закружилась, вот он и признался Салли (пусть даже косвенно), что Мэрион его больше не возбуждает. Он чувствовал потребность избавиться от Мэрион, освободиться от нее, чтобы больше походить на Эмброуза, и вот его тщеславие с позором разоблачили. Сейчас ему хотелось одного: выйти отсюда, глотнуть свежего воздуху, найти утешение в милости Божьей.
– Думаю, мне нужно извиниться, – сказал Расс.
– Поздно, – ответил Эмброуз. – Они не вернутся.
– Тогда, может, объяснишь им, почему не поехал в Китсилли. Если они узнают это от тебя…
– Дело не в Китсилли. Ты разве не слышал, что они говорили? Дело в том, как ты с ними общаешься. С теми ребятами, до кого я пытаюсь достучаться, так нельзя.
– С классными?
– С трудными. С теми, кому нужен взрослый, которому можно доверять. Есть масса других ребят, кого устраивают традиционные отношения священника и паствы, ты с ними отлично ладишь. Их не так много, ты справишься в одиночку.
– Что ты хочешь сказать?
– Я хочу сказать, что больше здесь не работаю.
Эмброуз впился в него взглядом, но Расс так омерзительно вспотел, что не отважился поднять на него глаза. Кайф, в котором он пребывал с октября, оказался фантазией болвана, решившего выехать на чужом обаянии. Расс со стыдом представил жалкие остатки группы, которые продолжат ходить к нему на занятия. После того что было сегодня, даже они перестанут его уважать.
– Ты не можешь уйти, – ответил он Эмброузу. – Срок твоего договора еще не истек.
– Я доработаю этот учебный год.
– Ну уж нет, – отрезал Расс. – Это теперь твоя группа. Я не собираюсь отбивать ее у тебя.
– Я не говорю, что ты должен уйти. Я говорю, что найду другую церковь.
– А я говорю, забирай. Мне она не нужна. – Расс поднялся и направился к двери, опасаясь расплакаться. – Черт побери, ты не сказал ни слова в мою защиту.
– Ты прав, – ответил Эмброуз. – И мне неловко за это.
– Как же.
– Жаль, что в этот конфликт оказалась втянута вся группа. Это жестоко по отношению к тебе.
– Мне не нужно твое сочувствие. Засунь его себе в задницу.
Это было последнее, что он сказал Эмброузу. Вечером Расс вышел из церкви, совершенно искалеченный стыдом, и не понимал, сумеет ли снова переступить ее порог. Его так и подмывало подать в отставку и никогда в жизни не иметь дела с подростками. Но он не имел права заставлять домашних снова переезжать, особенно Бекки, ведь ей так нравилось в школе, а потому наутро отправился к Дуайту Хефле и попросил целиком передать Эмброузу руководство молодежной группой. Хефле встревоженно спросил почему. Расс уже смирился с пережитым унижением и, не вдаваясь в подробности, ответил, что не может найти общий язык со старшеклассниками. Он добавил, что по-прежнему будет вести занятия в воскресной и конфирмационной школе, охотно возьмет на себя дополнительные пастырские обязанности – станет чаще навещать прихожан и, возможно, запустит программу помощи бедным.
– Гм, – сказал Хефле. – Быть может, увеличите количество проповедей?
– Непременно.
– Будете больше участвовать в работе совета?
– Определенно.
Похоже, шестидесятитрехлетний Хефле углядел в просьбе Расса приятную возможность сократить свою рабочую нагрузку.
Из кабинета старшего священника Расс отправился к секретарю и попросил уведомить Эмброуза, что впредь они будут общаться исключительно в письменной форме. Эмброуз, получив это сообщение, постучал в запертую дверь Расса.
– Эй, Расс, – сказал он. – Ты тут?
Расс промолчал.
– В письменной форме? Какого черта?
Расс понимал, что ведет себя как ребенок, но боль и ненависть его не ведали горизонта и не становились меньше оттого, что он пытался взглянуть на ситуацию по-взрослому, вдобавок под ними таилось сладкое чувство человека, оставленного на милость Божью, такого одинокого и такого несчастного, что его любит только Господь. Он больше не разговаривал с Эмброузом – ни на следующий день после унижения, ни впредь. Расс ревностно исполнял другие свои обязанности, организовал женский кружок помощи жителям бедных районов, в проповедях достиг новых высот политического красноречия, отрабатывал жалованье и доказывал, что все прочие его ценят, но Эмброуза избегал, а нечаянно с ним столкнувшись, прятал глаза. Со временем (Расс это чувствовал) Эмброуз возненавидел его за эту ненависть. И это тоже было сладко, ведь теперь он оказался не одинок в своем чувстве: вместе ненавидеть проще. Он втайне надеялся, что прихожане не догадываются об их распре, но в церковных обрядах ее не спрячешь. Дуайт Хефле снова и снова пытался их помирить, созывал собрания, и постыдные отказы Расса, понимание того, каким ребячеством его поведение кажется Хефле, сотрудникам секретариата и даже уборщице, усугубляло его несчастье. Он носил обиду на Эмброуза, как власяницу, как колючую проволоку, облекшую рамена. Он страдал, и в страдании чувствовал себя ближе к Богу.
