– Я вот о чем, – пояснил Перри, – можем ли мы избавиться от эгоизма? Даже если призвать Бога, сделать Его мерой добродетели, тот, кто Ему поклоняется и соблюдает заповеди, все же хочет чего-то для себя. Ему нравится чувствовать себя добродетельным или он мечтает о вечной жизни, и так далее. Тот, кому хватит ума об этом задуматься, непременно заметит толику эгоизма.
Ребе улыбнулся.
– От этого никуда не деться, если уж вы так ставите вопрос. Но мы, по вашему выражению, “призываем Бога” (верующий, конечно же, скажет, что Господь призывает нас), дабы установить нравственный порядок, при котором ваш вопрос лишается всякого смысла. Тому, кто положил себе за правило соблюдать заповеди, нет нужды шпионить за каждой мыслишкой.
– Я думаю, вопрос Перри глубже, – вмешался преподобный Уолш. – Я думаю, он имеет в виду, что человеческая природа по сути своей греховна. В христианстве считается, что безупречную добродетель явил миру один-единственный человек: Сын Божий. Прочим же остается надеяться разве что на проблеск того, что можно считать истинной добродетелью. Когда мы делаем доброе дело или прощаем врага, мы чувствуем в сердце добродетель Христа. Нам всем присуща внутренняя способность распознать добродетель, но мы полны греха, и эти два начала вечно воюют друг с другом.
– Именно, – сказал Перри. – А как мне понять, я правда хороший или преследую греховную выгоду?
– Я бы ответил: слушайте свое сердце. Только сердце откроет вам, каков ваш подлинный мотив, присутствует ли в нем Христос. Думаю, в этом наши взгляды с ребе Майером совпадают. Вера необходима (в нашем случае – в Господа Иисуса Христа), поскольку дает неопровержимый критерий оценки наших поступков. Лишь когда мы веруем в совершенство Спасителя, лишь когда стараемся Ему подражать, лишь когда переживаем Его живое присутствие в сердце своем, мы вправе надеяться, что нам простят более эгоистичные помыслы, от которых мы, быть может, несвободны. Лишь вера в Христа искупает наши грехи. Без Него мы затерялись бы в море сомнений в собственных мотивах.
Перри наслаждался способностью беседовать на равных с людьми втрое старше себя, наслаждался тем, как ловко определил свою меру, наслаждался тем, как легко, но при этом внятно текут слова. Но к ним приближалась миссис Хефле, точно учуяв удовольствие, которое немедленно требовалось растоптать. Перри повернулся к ней спиной.
– Я понимаю, о чем вы говорите, – сказал он преподобному Уолшу. – Но если человек не способен уверовать?
– Не все приходят к вере в одночасье. Вера редко дается просто. Но если вам случалось сделать доброе дело и почувствовать, как потеплело на душе, это весточка от Бога. Он говорит вам, что в вас есть Христос и что в вашей воле и силах стремиться сблизиться с Ним. “Ищите и обрящете”.
– У евреев примерно так же, – добавил ребе, – хотя мы подчеркиваем, что еврей все равно еврей, нравится ему это или нет. У нас скорее Господь находит человека, а не наоборот.
– Не думаю, что наши мнения в данном вопросе существенно отличаются друг от друга, – сухо ответил преподобный Уолш.
Перри старался не обращать внимания на топтавшуюся позади него миссис Хефле.
– Но что если я чувствую, как у меня теплеет на душе, вот как вы говорили, однако это чувство не приводит меня к Богу? Что если подобные ощущения свойственны любым разумным тварям? Если я так и не найду Бога или Он не найдет меня, по-вашему получается, я проклят?
– Теоретически вера постулирует именно это, – сказал преподобный Уолш. – Но вы так молоды, а жизнь долгая. Вам еще представится бесконечное множество случаев познать благодать Господню. Это происходит в мгновение ока.
– Ну а пока, – добавил ребе, – думаю, достаточно поступать как менш.
– Перри! – К ним подошла миссис Хефле. – Идем, я познакомлю тебя с Рикки, сыном преподобного Уолша. Он учится в одиннадцатом классе школы Лайонс.
Тон у нее был приторный. Раздражение Перри оказалось сильнее всех благочестивых чувств, какие ему до сих пор доводилось ощутить.
– Прошу прощения?
– Молодежь собралась в зимнем саду.
– Я это знаю. Но мы беседуем. Неужели так трудно это понять?
Очевидно, от глёга его язык не заплетался, но развязался.
– Пожалуй, главное мы обсудили, – сказал преподобный Уолш. – Кто хочет печенья?
Перри обратился к ребе.
– Я вас утомил? Мои вопросы показались вам детскими? Меня и правда надлежит отправить в зимний сад?
– Вовсе нет, – ответил ребе. – Это важные вопросы.
Перри назидательно обернулся к миссис Хефле. Ее деланная приторность сменилась откровенной враждебностью.
– Глёг не для детей, – сказала она.
– Что?
– Я говорю, глёг не для детей.
– Не понимаю, о чем вы.
– Думаю, понимаешь.
– А я думаю, вам не стоит лезть не в свое дело. – Перри подивился, до какой степени глёг развязал ему язык. – Серьезно, неужели у вас нет занятия поважнее, чем ходить за мной следом?
Чем громче становился его голос, тем тише было в гостиной.
– Что происходит? – Преподобный Хефле вырос как из-под земли.
– Ничего, – ответил Перри. – Мы вели интересную беседу с ребе Майером и преподобным Адамом, а ваша жена помешала.
Миссис Хефле что-то прошептала на ухо мужу. Он угрюмо кивнул.
– Перри, спасибо, что пришел. Но…
– Но что? Мне пора уходить? Не я же это затеял.
Преподобный Хефле мягко взял его за плечо. Перри стряхнул его руку – резче, чем следовало бы. Он понимал, что надо бы успокоиться, но голова его пылала.
– Вот о чем я и говорю, – громко произнес он. – Что бы я ни делал, вечно оказываюсь неправым. Вы все спасете души, я же, видимо, проклят. Думаете, мне нравится, что я проклят? – Он всхлипнул от жалости к себе. – Я делаю, что могу!
В гостиной воцарилась глубокая тишина. Перри сквозь слезы видел, что на него устремлены двадцать пар глаз клириков и их супруг. И среди них, к его смятению и стыду, были глаза матери, стоящей в дверях.
Бекки в длинном синем пальто спешила примолкшими улицами (тишина стояла такая, что казалось, слышен шелест летящих снежинок), торопливо шагала по Пирсиг-авеню, а мимо нее, точно погребальная процессия, ползли машины с притушенными снегом фарами. Бекки словно опаздывала на свидание, на которое полчаса назад вовсе не собиралась. Ей срочно нужно было увидеть Таннера, дать ему возможность загладить вину. Если же не получится, то хоть показать ему, что ей наплевать, – явится на концерт, пусть Таннер видит, как ее ценят, пусть гадает, как она относится к нему.
У Первой реформатской чистили снег три десятиклассника из “Перекрестков” – судя по рвению, добровольно. Бекки поздоровалась, с удовольствием назвав каждого из них по имени: и в “Перекрестках” она понемногу завоевывала столь же широкую популярность, какой пользовалась в школе. Знала она поименно и девушек возле ящика для денег в вестибюле зала собраний. До концерта было еще полчаса, но в зале уже толпились бывшие участники “Перекрестков” и прочие гости, заплатившие за вход, в воздухе висел дым. В тени высокой сцены мерцали огоньки усилителей. Участники “Перекрестков”, зарабатывающие часы для весенней поездки, таскали ящики с газировкой, расставляли столики с десертами и рождественскими кексами, испеченными другими участниками, которые тоже зарабатывали часы.
