Мэрион больше нравились тефтели. Печенье, хоть и бесспорно шведское, было сухим и безвкусным. Она едва не высказала это суждение, решив покончить с самоцензурой, как вдруг приятный гул голосов в гостиной умолк. Мэрион подумала было, что Дуайт Хефле говорит тост. Но услышала знакомый голос. Перри что-то прокричал – кажется, что он проклят?
Мэрион спешно прошла мимо Джейн Уолш, пробралась сквозь толпу и встала с краю. У камина стоял совершенно пунцовый Перри, по бокам от него – супруги Хефле. Гости не сводили с них глаз.
– Что происходит? – спросила Мэрион.
Перри подавил рыдание.
– Мам, прости.
– В чем дело? Что происходит?
– Сынок, – Дуайт Хефле приобнял Перри, – давай… давай пройдемся.
Перри понуро позволил себя увести. Мэрион направилась было следом, но ее остановила Дорис Хефле. Глаза ее ликующе сверкали.
– Ваш сын пьян.
– Мне очень жаль это слышать.
– Гм, вот что бывает, когда детей оставляют без присмотра. Вы только что пришли?
– Несколько минут назад.
– Странно, что дети явились без вас.
– Да. Но в такую погоду… Перри хотел как лучше.
– Так они пришли не по вашей просьбе?
– Нет, конечно.
– Вот и славно, милая. – Дорис похлопала Мэрион по плечу. – Вы не сделали ничего дурного. Просто отведите его домой.
Дорис Хефле чрезмерно гордилась положением жены пастора, она остро реагировала на малейшее пренебрежение этой значимостью и, поскольку мир не разделял ее пиетета перед этой ролью, пребывала в состоянии вечной обиды. И то, что она вышла замуж за пастора, который, по иронии судьбы, собственной ролью пренебрегал, стало одним из многих ее крестов. Мэрион, увы, тоже была женой пастора, следовательно, по мнению Дорис, заслуживала высшего почтения. А потому приходилось терпеть не только непрошеные советы Дорис, как играть эту благородную роль, но и неизменно ласковый тон, которым Дорис эти советы раздавала. Неловко, когда тебя называет “милой” особа, которую так и тянет назвать “невыносимой сукой”.
Перри сидел, согнувшись, на стуле в столовой, волосы закрывали его лицо. Дуайт подошел к Мэрион и негромко произнес:
– Похоже, он и вправду выпил глёга.
– Я это выясню, – ответила Мэрион. – И прошу прощения за сына.
– С Рассом ничего не случилось?
– Нет, у него свидание с Фрэнсис Котрелл.
Дуайт потешно выпучил глаза.
– Они повезли в город консервы и игрушки.
– А-аа…
– Кстати, – продолжала Мэрион. – Джадсон в подвале смотрит “Чудо на 34-й улице”. Бы не против, если я заберу его позже?
– Ради бога, – ответил Дуайт. – Если вам не хочется возвращаться, я могу сам отвезти его домой.
Как же часто бывает, что один из супругов сволочь, а другой душка. И если о них с Рассом люди так не думают, то потому лишь, что не знают ее настоящую. Ей бы спуститься, предупредить Джадсона, что они с Перри идут домой, но сцена в подвале оставила у нее тревожный осадок, и Мэрион попросила душку Дуайта сделать это за нее. Он ушел, и она опустилась на корточки перед Перри.
– Солнышко, – сказала она, – ты очень пьяный? Сильно или не сильно?
– Относительно не сильно, – ответил Перри, чье лицо по-прежнему было завешено волосами. – Миссис Хефле устроила скандал на ровном месте.
Слово “относительно"" не удивило Мэрион. Она и сама в его возрасте впервые попробовала спиртное. И вот в кого превратилась.
– О чем ты думал? – спросила она. – Ты же пришел с Джадсоном. Ты за него отвечаешь, об этом ты не подумал?
– Мам. Пожалуйста. Прости меня.
– Солнышко, посмотри на меня. Посмотри на меня, пожалуйста. Я не сержусь. Я просто удивлена: ты ведь всегда так внимателен к Джадсону.
– Ну прости!
Бедненький. Она взяла его за руки, чмокнула в макушку.
– Все было хорошо, – добавил Перри. – Джей играл в кости, да и я не так уж напился. Все было хорошо, пока…
– Ты напился не у той хозяйки.
Перри фыркнул от смеха. Мнение Мэрион о Дорис Хефле ему было известно. Мать рассказывала ему многое, о чем не говорила другим детям. И вот теперь ей предстоит рассказать ему кое-что новое. Сын, которого она любит больше прочих, такой живой и настоящий, а руки его так горячи, что этот жар прожег дыру в ткани ее фантазий о Брэдли.
– Пойдем домой, – сказала Мэрион.
Когда она принесла одежду из гардеробной, Перри ел тефтели. Они манили, как и сигареты. Она вернулась в прежний круговорот: никотин, голод, подавление голода, тревога, облегчение. Мэрион оставила Перри доедать тефтели, а сама вышла на крыльцо.
Не успела она докурить, как Перри открыл дверь. Застигнутая с поличным, она едва не выбросила сигарету, но ей хотелось, чтобы Перри увидел, какая она на самом деле.
Перри карикатурно выпучил глаза.
– Могу я спросить, чем ты тут занимаешься?
– У меня сегодня свои запретные удовольствия.
– Ты куришь!
– Курила, давным-давно. Но это скверная привычка, даже не начинай.
– Делай, что я говорю, а не что я делаю?
– Именно.
Он закрыл дверь, надел галоши.
– Дай попробовать.
Слишком поздно Мэрион осознала свою ошибку. Теперь она понимала: рано или поздно он воспримет ее привычку как разрешение начать курить, и она почувствует себя виноватой перед сыном еще и поэтому. Чтобы унять тревогу, она глубоко затянулась сигаретой.
– Перри, послушай меня. Я не прощу тебе только одно. Я никогда не прощу, если ты закуришь. Понимаешь?
– Если честно, нет. – Он застегнул галоши. – Я никогда не считал тебя ханжой.
– Я начала курить, когда еще никто не подозревал, как это вредно. Ты слишком умен, чтобы совершить ту же ошибку.
– Однако ты куришь.
– У меня есть повод. Хочешь, расскажу?
– Я не хочу, чтобы ты умерла.
– Я не собираюсь умирать. Но ты должен кое-что обо мне узнать. Как ты себя чувствуешь?
– Я уже не во хмелю. В о хмелю, во хмелю, во хмелю — видишь?
По пути домой Мэрион начала рассказывать историю, в которой не было ни слова о Брэдли Гранте, вообще ни о ком из мужчин, кроме отца Перри. Снег густо покрывал землю и продолжал валить, придавал ее голосу удивительную отчетливость, приуменьшая при этом смысл ее слов, точно мир служил продолжением ее черепа. Перри слушал молча, подавал ей руку, если случалось переступать через заносы. Прежде она держала попытку самоубийства в тайне от детей. И даже с Рассом они давно об этом не говорили: Мэрион чувствовала, что это его пугает – а может, смущает, как, впрочем, и все, что творится у нее в душе. Лицо Перри скрывал капюшон куртки, и, описывая свое душевное состояние после попытки самоубийства – диссоциацию, провалы в памяти, месяцы бессонницы, недели кататонической слабости и уныния, – Мэрион понятия не имела, какие чувства вызывает у него этот рассказ.
