Расс вспомнил, как трижды ответил Клему, что вовсе не вожделеет миссис Котрелл, и вспомнил об отречении Петра, хотя и кощунственно сравнивать одно с другим. Фрэнсис – радость его Рождества (она потрогала его за нос!), ему бы трубить о своем счастье на каждом углу, но обвинения Клема застигли Расса врасплох. Обвинения эти, и особенно лепет про Вьетнам, отдавали юношеским максимализмом. Клем слишком молод, чтобы понять: заповеди важны, но веление сердца – вот высший закон. В этом и заключается привнесенная Христом разница меж Ветхим и Новым заветом, Его проповедь любви, и Расс жалел, что ему не хватило духу сказать сыну правду, привести в пример свое сердечное влечение к Фрэнсис. Клема следовало излечить от максимализма. Отрекшись от своих чувств, Расс сделал хуже не только себе, но, пожалуй, и Клему.
Оставшись один в кабинете, он сел за стол, попытался собраться с мыслями, сказал себе, что Клем наверняка еще передумает или его не призовут вовсе, да и американская пехота уже не воюет, так что вряд ли Клема ранят, – чтобы уже отдаться мыслям о Фрэнсис. Совместная поездка не превзошла самые смелые его ожидания, ведь в конце ее руки не скользнули к нему под дубленку, и Фрэнсис не посмотрела ему в глаза, но к тому все шло. Она подарила ему с десяток надежд, и то напряжение, о котором она обмолвилась на парковке, несомненно, было сексуальным.
Расс по-прежнему ощущал это напряжение в стремительном стуке сердца. Ему не случалось осквернить церковь самоублажением в кабинете, но Фрэнсис так его пленила, что сейчас он не справился с соблазном. Выключил свет, расстегнул молнию и присягнул на верность Фрэнсис. Под его подошвами, в зале, пульсировали басы – так смутно и искаженно, что музыка превращалась в гул. Под дверь кабинета сочился жидкий дым бесчисленных концертных сигарет. Церковь уже осквернили: свобода носилась в воздухе. Но мысль о Рике Эмброузе остановила его руку.
Сердце билось уже не так согласно, Расс встал и открыл дверь. В душе он надеялся, что Эмброуз ушел домой и до окончания праздников избавил его от необходимости предпринимать какие-либо действия. Но дверь Эмброуза по-прежнему была приоткрыта. Рассу противен был даже свет, лившийся из-за двери. Три года назад, когда он в последний раз переступил порог этого кабинета, Эмброуз всадил Рассу нож в спину – обвинил в том, что Расс клеится к Салли Перкинс.
Расс закрылся в своем кабинете, сел и принялся молиться.
Царю небесный, я пришел к Тебе в поисках духа прощения. Ты и сам знаешь, что я уже нарушал Твои заповеди, следуя велению сердца, и я молю Тебя простить меня за то, что я желаю изведать больше радости в сотворенном Тобою мире, больше наслаждаться жизнью, которую Ты мне даровал. Сейчас мне нужно отыскать прощение в себе. Когда я сегодня ощутил порыв примириться с моим врагом, в сердце моем раздался голос Твоего Сына, и я позволил себе надеяться, что Ты явил мне волю Свою во Фрэнсис. Но порыв этот миновал. И теперь я боюсь, что за голос Твоего Сына принял влечение к Фрэнсис, эгоистичное желание поехать с нею в Аризону. Теперь я боюсь, что “примирение"" без любви в сердце лишь отягчит мои прегрешения перед Тобою. Я один с моей слабостью и сомнениями и смиренно молю Тебя вновь вселить в меня дух Рождества. Пожалуйста, помоги мне искренне захотеть простить Рика.
Он прекрасно знал, что не стоит ждать прямого ответа. Молитва – устремление души к Богу, сердечный порыв. И Бог ответит в его собственных мыслях (если вообще ответит). Нужно лишь терпеливо ждать и быть готовым услышать ответ.
Явившиеся слова ожгли его, точно кнутом: “Ты хотя бы догадываешься, как мне стыдно, что я твой сын?"" Из всех оскорблений, какие излил на него Клем, отмахнуться от этого оказалось тяжелей всего, поскольку оно намекало не только на слабость Расса к Фрэнсис. Неуважение к Рассу, годами копившееся в Клеме, сейчас прорвалось наружу. Прежде Расс списывал это неуважение на подростковый возраст, теперь же вдруг осознал, что унижение, которому подверг его Эмброуз, ранило не только его. Унижение это ранило и его сына. Просто он за своей болью этого не замечал. На унизительном собрании общины Клем заступился за него перед Салли Перкинс и Лорой Добрински: Расс знал и любил того Клема. Но с тех пор узнавал его все меньше и меньше. Клем наговорил ему лишнего в День благодарения, выступив защитником Бекки: сказал Рассу, чтобы дал ей самой решить, как поступить с наследством. И вот теперь собрался во Вьетнам. Что сталось с тем мальчиком, с которым они ходили на антивоенные демонстрации? Пусть даже в Клеме говорит юношеский максимализм, пусть даже его замечания о несправедливости студенческих отсрочек не лишены резона, что проку идти служить, когда война вот-вот завершится и он не спасет жизнь другого парня, а только угробит свою? Из принципа? Чушь. Он делает это, чтобы причинить боль отцу.
Как же сильно он задел гордость сына. Сам по себе Расс волен сколько угодно быть жалок, волен прятаться у себя в кабинете, таить злобу и пробираться по чердаку, чтобы не наткнуться на Эмброуза. Расс способен вынести свой позор, свести счеты с Богом. Но чтобы сын стыдился его? И он понял, что если думает лишь о Фрэнсис, то никогда искренно не простит Эмброуза, потому что мотивы его нечисты. Они безнадежно переплетены с желанием (выражаясь возмутительным словцом Клема) трахнуть Фрэнсис. Но что если простить Эмброуза в качестве подарка Клему? Чтобы стать отцом, более достойным уважения?
Полуприкрыв глаза, точно лелея эту хрупкую мысль, Расс вышел из кабинета и направился к ненавистной двери. Собрался с силами (или это Господь послал ему силы?) и постучал.
Тут же раздался ответ – отрывистое “да”.
Расс толкнул дверь. Сидящий за столом Эмброуз оглянулся через плечо и, судя по выражению лица, увидел не Расса, а окровавленный призрак.
– Нам надо поговорить, – сказал Расс.
– Э-э, конечно, – ответил Эмброуз. – Входи.
Расс закрыл дверь и сел на диван, на котором юная публика внимала советам. Диван был настолько продавлен, что колени Расса оказались выше головы. Он подвинулся на краешек, чтобы сесть повыше, но диван упорно принижал его перед Эмброузом. Расс опомниться не успел, как его охватила ненависть, несмотря на исполненные любви намерения. Охватила досада на то, что его вынуждают умалиться перед человеком вдвое его моложе. Не зря он три года избегал Эмброуза. Расс забыл об этом, лишь потеряв голову из-за Фрэнсис. Она понятия не имела, что просит невозможного.
– Пожалуй, – сухо произнес Расс, – для начала я должен извиниться.
Эмброуз сверлил его взглядом.
– Брось.
– Нет, я должен это сказать. Мне давным-давно следовало извиниться. Я вел себя как ребенок и прошу за это прощения. Я не жду, что ты меня простишь, но все равно прошу прощения.
Собственные слова показались ему фальшивыми. Он не только не ждал, что Эмброуз его простит, но и не нуждался в прощении. Расс старался затушить в себе ненависть, но за три года она усилилась не на шутку и от мыслей о Клеме лишь разгоралась.
– Чем могу быть полезен? – спросил Эмброуз.
Расс откинулся на спинку дивана, уставился в потолок. Ему хотелось уйти, но если сейчас сбежать, впору признать, что не видать ему ни Фрэнсис, ни уважения Клема. Он открыл рот, сам не зная, что скажет.
