– Если кто и уйдет, так это я, – сказала она. – Давно пора. – Она встала и добавила: – Прости, что я тебя ударила.
Она вернулась к рюкзаку, телефон сердито надрывался. В семействе Бекки не ответить на звонок считалось недопустимым, она вскочила и взяла трубку. Таннер спросил, перекрикивая гул толпы:
– Бекки? Что ты делаешь? Я тут… Гиг… нам пора выступать. Что ты делаешь?
– Подожди, ладно? – Она прижала трубку к груди, поднесла ее Лоре. – Это Таннер, – сказала Бекки. – Им пора начинать. Пойдем? Ну пожалуйста.
Лора, помедлив, раздраженно махнула рукой в знак согласия; она нипочем не согласилась бы, не ударь она Бекки, а этого не случилось бы, если бы та не рухнула на колени и не стала молиться, а этого не случилось бы, если бы дух Христов не привел ее в квартиру Лоры, а этого не случилось бы, если бы Бекки в алтаре не нашла Бога, а этого не случилось бы, если бы она не накурилась марихуаны, – и вся эта цепочка событий показалась Бекки, спускавшейся вслед за Лорой по заснеженной лестнице за аптекой, самым дивным доказательством того, что пути Господни неисповедимы. Она совершала дурные поступки, смиренно приняла наказание – и получила награду. Бекки чувствовала, что для нее начинается новая жизнь – жизнь по вере.
– Полный идиотизм, – сказала Лора, когда они шагали по тротуару. – Надеюсь, ты понимаешь, чего мне это стоит.
Холодный воздух жег отбитое ухо Бекки. Она боялась сказать слово: вдруг Лора передумает.
Толпа в зале нетерпеливо ждала, когда на залитой тусклым лиловым светом сцене появятся музыканты. Лора сразу направилась за кулисы, Бекки остановилась у входа в зал. Заметив опустевшие столы с угощеньем, поняла, как заблуждалась ранее, полагая, что уже пришла в себя: тогда она была еще под кайфом. И с досадой вспомнила о Клеме.
К Бекки неторопливо подошел улыбающийся Гиг Бенедетти.
– Вот мы и встретились снова.
– Ага, привет.
– Не могу сказать, что доволен здешним уровнем организации. Я имею в виду, он оставляет желать лучшего.
– Лоре нездоровилось.
Кажется, одна из библейских заповедей запрещает лгать? Даже если и нет, правда все равно выяснится. Бекки подумала, что, раз она уже сделала одно удивительное дело, ничто не мешает ей сделать другое.
– По правде говоря… – начала она. – По правде говоря, причина вот в чем. Лора уходит из группы.
Гиг засмеялся.
– Серьезно?
– Э-э, да.
– Я приехал послушать выступление вокалистки.
– Понимаю. Но я слышала, как они играют без нее: так даже лучше. Таннер прекрасно солирует, когда не с кем делить сцену. Это его группа, а не ее.
– Возможно, вы к нему необъективны?
Бекки инстинктивно подняла руку, высвободила волосы из-под воротника пальто и роскошно ими тряхнула: вряд ли Господь ее осудит. Она же не виновата, что Гиг назвал ее симпатичной.
– Если хотите знать правду, – ответила она, – Лора уходит из-за меня. И мне будет очень стыдно, если из-за меня вы не заключите с ними контракт. – Так же инстинктивно она произнесла это с болью в голосе. И вновь тряхнула волосами. – Я вовсе не прошу вас об одолжении, просто Таннер действительно стремится стать профессиональным музыкантом, а Лора всего лишь любитель.
Гиг прищурился.
– И что вы предлагаете?
– В каком смысле?
– Почему со мной говорите вы, а не он?
– Не знаю. Но… если вы заключите контракт с группой, мы с вами будем видеться часто.
Чтобы эта фраза считалась флиртом, Бекки следовало посмотреть ему в глаза, но это оказалось выше ее сил.
– Веский аргумент, – ответил Гиг.
Метель сменилась морозцем, показалось звездное небо. В доме было темно, но снег на подъездной дорожке бороздили новые следы. Шагая по ним к двери, Клем учуял табачный дым. Клем остановился, принюхался. Сигареты кончились: после ссоры с отцом он докурил пачку. В Нью-Проспекте он вообще собирался бросить, но это было до того, как Бекки послала его к черту.
Табачным дымом пахло из дома. На крыльце, на ларе с дровами, в мешковатом пальто сидела… мать? Клема подмывало пройти мимо нее в дом и лечь спать. Но он понимал, что отец прав: он не думал о чувствах матери, когда писал призывной комиссии. И что еще хуже, Клем понимал: он должен прямо сейчас сообщить ей о том, что сделал. Пусть лучше узнает от него, чем от старика.
Он направился к дому по своим же следам. Когда он приблизился к крыльцу, мать уже не курила и встала с ларя.
– Милый, а вот и ты, – сказала она.
Он наклонился, получил дымный поцелуй. Клем знал, что мать в юности курила, но это было тридцать лет назад.
– Да, – произнесла она. – Я курила. Ты меня поймал.
– Вообще-то… дашь сигарету?
Она рассмеялась.
– Это уже смешно.
Он не понял, что она имеет в виду, но лучше пусть смеется, чем читает нотации.
– Я брошу, – пообещал он. – Завтра же. Но… всего одну?
– Сколько же всего я не знала. – Она покачала головой, полезла в карман. – С фильтром? Без фильтра?
Клему не терпелось закурить, и он взял сигарету из открытой пачки. “Лаки страйк” без фильтра. В арктическом воздухе дым казался абстрактным и почти безвкусным. Клем вперился в белую улицу, стремясь стать абстрактным, как дым, и рассказал матери о письме и о причинах, побудивших его отправить.
И лишь договорив, повернулся посмотреть, как она приняла эту новость. Мать держала кофейную чашку с окурками. Словно проснувшись оттого, что он замолчал, она заглянула в чашку. Казалось, чашка ее удивила. Мать протянула ее Клему и сказала:
– Я в дом.
Он сам не знал, чего ждал, но все-таки рассчитывал хоть на какой-то ответ. Клем затушил сигарету и следом за матерью вошел в дом. Вещи его лежали у подножия лестницы – там же, где он их оставил. Гирлянды на елке не горели.
На кухне мать склонилась к шкафчику, который открывали редко.
– Мам, у тебя все хорошо?
Она выпрямилась, в руках у нее была бутылка скотча.
– А почему ты спрашиваешь? Потому что у меня в руках бутылка? Ну да, вот так. – Она засмеялась, наклонила бутылку над стаканом. Скотча вылилось от силы на дюйм. Мать выпила. – Что ты хочешь, чтобы я сказала? Что я рада, что мой сын хочет пойти на войну?
– Я лицемерить не стану.
Она опустила подбородок, впилась в Клема скептическим взглядом, точно предлагала ему взять свои слова обратно. Но он этого не сделал, и она снова склонилась к шкафчику.
– Я не могу об этом думать, – ответила она. – Не сегодня. Если ты хочешь, чтобы следующие два года я каждый час дрожала за тебя, дело твое. Конечно, по-хорошему ты мог бы и предупредить, но… дело твое.
