– Не спи, замерзнешь! – Она толкнула Евгения в коридор, затем проверила пульс у лежащего.
Пульс был, но очень слабый и неровный. По телу то и дело пробегала судорога.
Надежда пару раз хлопнула Сергея по щекам, но он только слабо застонал.
– Ты что его бьешь? – возмутилась тезка. – Ему и так плохо…
– Ну ты и дура! Я же пытаюсь его в чувство привести…
– Это не поможет, – подал голос Евгений. – У него очень большая потеря крови. Давление наверняка понизилось до критических значений. Его непременно нужно отвезти в больницу, сделать переливание крови, ввести кардиостимуляторы…
Надежда снизу взглянула на Евгения и убедилась, что он полностью пришел в себя.
Вторая Надежда вытащила свой телефон.
– Ты что делаешь? – Евгений схватил ее за руку.
– Как что? «Скорую» вызываю! Ты же сам сказал.
– Отсюда никак нельзя! Как мы объясним, как сюда попали? Особняк опечатан… Неприятности будут.
– И что же делать? Будем смотреть, как он умирает?
– Зачем же? – проговорила Надежда Николаевна. – Давайте, прежде чем вызывать «скорую», вынесем его наружу. Скажем, что ехали мимо и увидели на улице, без сознания… годится? – Она вопросительно взглянула на Евгения.
– Годится… надо же что-то с ним делать!
Он подхватил бесчувственное тело под мышки, Надежда Николаевна взяла Сергея за ноги. Вторая Надежда только причитала, охала и путалась под ногами.
С немалым трудом они вытащили Сергея в холл, открыли входную дверь, сорвав печать, и выбрались на улицу. Немного отойдя от особняка, положили жертву на траву, прислонив к дереву, и только тогда разрешили второй Надежде вызвать «скорую помощь».
– Адрес какой? – она прикрыла трубку рукой. – Они точный адрес требуют.
– Да не знаю я! – с досадой отозвался Евгений.
– Скажи – старый развалившийся дом позади лютеранского кладбища! – посоветовала Надежда.
Как ни странно, такой адрес диспетчера удовлетворил, и он принял вызов.
«Скорая» приехала на удивление быстро, учитывая, в каком глухом месте района они находились.
– Мы рядом были! – сообщил медик, хотя никто его об этом не спрашивал.
– Мы тоже случайно мимо проходили, – поспешно проговорила Надежда, пока ее тезка не наболтала лишнего. – Смотрим, а он тут лежит… на траве…
– Случайно? – переспросил медик и как-то странно взглянул на Надежду.
Вообще, и этот медик, и сопровождавший его санитар выглядели довольно подозрительно – мертвенно бледные, с впалыми щеками и темными кругами под глазами, они то и дело щурились, как будто им мешал свет телефона, который держал Евгений.
– В лицо не свети, – недовольно сказал санитар, отмахиваясь, – взяли тоже моду…
Надежда решила, что у ребят конец смены и они просто устали, оттого такие мрачные и бледные.
Врач уверенно ощупал больного, проверил пульс и слегка поморщился, увидев две ранки на шее.
– Всегда одно и то же, – пробормотал он сквозь зубы так тихо, что расслышала его одна Надежда. Затем влил в рот больного несколько капель резко пахнущей жидкости из пузырька темного стекла.
Больной пошевелился, веки его дрогнули, глаза открылись.
– Дорогой, как ты? – кинулась к нему Надежда номер два.
– Ты кто? – прошипел он непослушными губами.
– Я Надя, ты узнаешь меня?
– В первый раз вижу, – твердо ответил больной.
Она вскрикнула, но санитар ловко оттеснил ее в сторону.
Медики сноровисто уложили Сергея на складные носилки и закатили в свою машину.
– Куда вы его повезете? – спросила Надежда. – В дежурную?
– Нет, в специализированную, – сообщил медик. – Клиника Святой Вальпургии, тут недалеко.
– Я с вами! – вскинулась вторая Надежда.
– Оставь меня в покое, женщина! – четко выговорил больной и отключился.
– Что? Это – твоя благодарность? Так ты мне решил отплатить за все хорошее?
– Дама, не мешайте транспортировать больного! – нахмурился врач. – Он обескровлен, низкое давление, а вы тут отношения выясняете. Отойдите от машины!
– Да везите вы его хоть к дьяволу! Знать его больше не хочу!
– Как скажете, – ответил санитар, захлопнув дверцу машины, и посмотрел как-то странно.
Надежде от такого взгляда стало неуютно и зябко. Захотелось на дачу к теплой печке. И чтобы чай горячий, и варенье мамино черносмородиновое.
«Завтра утром непременно поеду, – подумала она, – встану пораньше и поеду…»
Глеб Николаевич Клюквин сидел в своем кабинете и думал о том, что его ждет. Ему было чудно и странно – это был кабинет его отца, пока тот управлял своей фабрикой. А потом Николая Прохоровича разбил апоплексический удар… Это случилось в тот день, когда необъяснимым образом пропала его любимая, единственная внучка Лялечка.
Она пропала ночью из закрытого особняка – и больше никто ее не видел. У Лялиного отца, старшего сына Николая Прохоровича и Глебова брата Бориса, тоже после этого опустились руки, и Глебу пришлось встать за штурвал семейного корабля. Он справился, стекольная фабрика продолжила работать, дела пошли даже успешнее, чем прежде… пока не наступил роковой семнадцатый год.
Тогда казалось, что все пойдет прахом.
По городу на повозках и автомобилях разъезжали революционные матросы и большевики в кожаных куртках, нагрянули они и на фабрику Клюквиных. Глеба Николаевича арестовали и уже хотели расстрелять как буржуя и эксплуататора, но за него пришли просить рабочие с фабрики. Оно и понятно, ведь они не видели от Клюквиных ничего, кроме хорошего. Хозяева построили и содержали для своих работников больницу, несколько школ для их детей, богадельню для неимущих стариков.
Как ни странно, чекисты выслушали рабочих и отпустили Клюквина. С тех пор он числился на фабрике главным инженером и председателем заводского комитета, но делал то же, что и прежде, – руководил всем. Под его руководством фабрика продолжала работать даже в самое тяжелое время – в восемнадцатый и девятнадцатый годы.
Потом жизнь начала понемножку выправляться, а когда власти объявили новую экономическую политику, Глеб Николаевич выдохнул и поверил, что все еще может наладиться.
Однако сегодня ему позвонил старый знакомый, как и он, из бывших, и сказал, чтобы Глеб все бросал и уезжал как можно дальше.
– Иначе тебя заберут!
Глеб хорошо помнил восемнадцатый год и тюрьму ЧК и очень не хотел испытать это снова. Но и бросать свою привычную, налаженную жизнь, фабрику, которой он отдал столько лет и столько труда, тоже было тяжело.
