Все поплыло перед глазами. Казалось, это был сон. Ноги приросли к полу, стали свинцовыми. Она пыталась увидеть в глазах Михаила раскаяние, услышать слова заверения в верности, в ошибке. Но он тоже застыл от неожиданности и, оказавшись в недвусмысленном положении, не мог произнести ни слова.
Мирослава нашла в себе силы сделать шаг назад и тихо закрыть за собой дверь. Она прислонилась к стене. К ней уже спешила вернувшаяся Сонечка.
— Вам плохо? Может, воды?
Мира только отрицательно покачала головой и, медленно ступая, пошла в свой кабинет, провожаемая сочувствующим взглядом Сонечки.
Наступивший паралич мыслей и чувств долго еще не отступал. Мирослава испытала чудовищную боль от осознания предательства. Предательства близкого человека, который не смог, не посмел признаться в измене. И, как оказалось, уже давно лгал ей, не смея заговорить первым.
Мирослава достала чистый лист бумаги. Сквозь слезы, застилающие глаза, написала несколько слов, поставила снизу подпись и дату. Ступая медленно, но твердо, она вышла из офиса…
Глава 18
Мирослава шла медленно, пожалуй, даже очень медленно.
— Неужели он даже не извинится?! Не бросится мне вслед, чтобы умолять простить?!
Получается все это время, еще с того памятного вечера, когда эти двое садились в машину, он обманывал меня!
А я приняла за чистую моменту его отговорку!
Какая же я!…
Нет, это не я! Это он! Какой же подлец…
Ее мысли прервали торопливые шаги Михаила. Догнав Миру, он, остановив ее, развернул к себе лицом:
— Ты все не так поняла!
— О Боже, неужели нельзя найти других слов, кроме этой заезженной фразы! Все я так поняла. И ты напрасно беспокоишься.
— Но ведь мы… — она перебила его:
— Нет никаких «мы». И, как оказалось, давно. — Мирослава удивлялась своему ровному тону. А Михаил был буквально поражен ее спокойствием. О пережитом ударе свидетельствовали только красные от слез глаза и слегка припухшие веки.
— А как же свадьба? — спросил он виноватым голосом.
— Ты уж позаботься о том, чтобы оплатить неустойку за отказ от банкета и прочих услуг.
— Неужели вот так просто можно все разрушить? — все еще не унимался Михаил.
— Представь себе. Самое отвратительное во всей этой истории, что ты даже не посмел честно признаться мне во всем.
— Но, Слава, может быть, все еще можно исправить? — это была еще одна, притом самая отвратительная, ложь. В голосе не было слышно раскаяния, чувства вины и желания сохранить прежние отношения.
— Нет, Миша. Нечего исправлять. Я сегодня зашла к тебе в кабинет, чтобы признаться, что… — она набрала побольше воздуха, — Я НЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. Прости…
Он не ожидал такого поворота. Стоял, словно громом пораженный. Но где-то глубоко уже зарождалась подленькая мыслишка: «Как все просто. Даже раскаиваться не надо». Он с облегчением вздохнул и, не дожидаясь, пока Мирослава исчезнет в салоне такси, уже бежал навстречу новой любви…
— Вот и все, Машуль, — Мира закончила свой рассказ. В глазах ее блестели слезы. Но она не позволяла им пролиться…
— Каков подлец! — только и могла воскликнуть подруга. — Но ты молодец. Так ему и надо. Ведь он ожидал вселенский скандал, море слез и уговоров. Ан, нет, обломался. — обе помолчали.
— А как же родители? Славик, что ты скажешь дома?
— Правду. Отец меня поймет, а мама примет любое мое решение. Поплачет, конечно. Главное, что все закончилось. Меня больше не будут терзать сомнения. Правда, знаешь, на душе гадко. Но это пройдет.
— Что теперь собираешься делать?
— Как что? Искать новую работу. А мужики, они все козлы. Просто в какой-то момент мне показалось, что Мишка не такой. Что он особенный. И я очень боялась огорчить его своим признанием… Ну да ладно. Пойду я.
— Славик, может такси вызвать?
— Нет, спасибо, хочу пройтись. Надо привести мысли в порядок и настроиться на разговор с родителями.
— Ну ты держись. Позвони, как пройдет дома.
Под ногами шуршали опавшие за день листья. Осень восхищала многоцветием красок, но бередила душу осознанием бренности всего сущего. Об этом красноречиво говорили деревья, роняющие свой пышный великолепный наряд.
Мирославе казалось, что в ней что-то умерло и не возродится больше никогда…
Дома все было спокойно. Здесь царили уют и взаимопонимание. Быть может, состоящее из немного странного сочетания твердости характера Павла Афанасьевича и покладистости и мягкости его супруги.
Вот и сейчас Мирослава окунулась в атмосферу этого устойчивого мира, поддерживаемого совместными усилиями двух людей, казавшихся со стороны столь разными, но умеющими находить компромисс в любых ситуациях. И, что самое важное, умеющих понимать и ценить друг друга.
Она сидела с ними за столом и никак не могла найти подходящий момент для решительного признания. Однако, вспомнив, как обидела ее нерешительность Михаила, Мирослава, не откладывая, начала тяжелый разговор:
— Мы с Мишей расстались, — тихо произнесла она, уставившись в опустевшую чашку. Поднять глаза было немного страшно, но больше — стыдно.
Повисло молчание. Мать с отцом смотрели друг на друга. В глазах одной промелькнул испуг, но глаза Павла Петровича выражали спокойствие:
— Ты хорошо подумала? — спросил он.
— Да, папа. Ты оказался прав. Я наделала много ошибок, — голос ее дрожал, еще мгновение, и она бы взорвалась слезами — раскаяния, боли и еще чего-то неуловимого, что мучило ее весь день.
— Дочь, ты уже достаточно взрослая, чтобы сама принимать решения в таких ситуациях, — он помолчал. — А как же с работой? Ты ведь не сможешь оставаться в его компании.
— Конечно. Я уже написала заявление. И очень надеюсь, что мне не придется отрабатывать срок, предусмотренный законодательно.
Она, наконец, смогла поднять глаза и посмотреть сначала на отца, потом на мать. Людмила Гавриловна утирала слезы.
Мирослава ожидала бурной сцены, но вместо этого отец только добавил:
— Ты все сделала правильно. Надеюсь, не пожалеешь.
И все. Никаких расспросов, увещеваний, упреков. Они приняли ее выбор. Оставалось только пережить этот сложный период.
— Может, ко мне? — спросил Павел Афанасьевич.
— Я подумаю. Если вы не против, я пойду к себе.
— Да, конечно, дочка.
Они проводили Мирославу встревоженными взглядами. Мать хотела было направиться вслед за ней. Но отец остановил ее, решительно взяв за руку.
Оставшись одна, Мира вздохнула с облегчением. Все точки над i расставлены. В душе — вакуум.
