Билли об этом не подумал. Как не подумал про южные номера на «форде».
Хотя Баки опять ушел на веранду – курить, попивая апельсиновый сок (ну и сочетание, думает Билли), – Элис переходит на шепот:
– Только у меня нет денег.
– Пусть Баки об этом позаботится. А мы с ним сочтемся.
– Точно?
– Да.
Она берет его за руку, свободную от бритвы.
– Спасибо. За все.
Как странно слышать от нее слова благодарности. И в то же время – совершенно нормально. Парадокс, не иначе. Вслух Билли говорит только:
– Пожалуйста.
3
В четверть девятого Баки и Элис садятся в «чероки» и отчаливают. Элис сделала макияж, и от кровоподтеков на ее лице не осталось и следа. Впрочем, они и без косметики почти не видны. С ее свидания с Триппом Донованом прошло больше недели, а на молодых все быстро заживает.
– Звони, если что, – говорит Билли на прощание.
– Да, папочка, – отвечает Баки.
Элис заверяет его, что обязательно позвонит, но по ее лицу видно, что мысленно она уже в пути: болтает с Баки, как болтают все нормальные люди (если в происходящем есть хоть капля нормальности), и думает о магазинах и обновках, которые, возможно, примерит. Этим утром, если не считать долгого душа, по ней и не скажешь, что неделю назад ее изнасиловали.
Проводив их, Билли поднимается по указанной Элис тропинке и находит ту самую хижину – летний домик, как его назвал Баки. Заглядывает внутрь. Видит некрашеный дощатый пол и нехитрую мебель: складной стол и три складных стула. Впрочем, что еще ему нужно? Надо только принести свою словодробилку да, может, банку колы из холодильника.
Не жизнь, а сказка! Кто это сказал? Кажется, Ирв Дин, охранник «Башни Джерарда». Давно было дело. Как будто в другой жизни. Так и есть: в жизни Дэвида Локриджа.
Билли идет по тропинке до конца и смотрит через ущелье на противоположную сторону, где должен стоять отель-призрак. Никакого отеля он не видит, только пару обугленных столбов. Кондоров тоже нет.
Он возвращается в дом за «маком» и колой. Ставит их на стол в летнем домике. Если распахнуть настежь дверь, света в комнате вполне достаточно. Билли с опаской присаживается на один из складных стульев – ничего, вполне крепкий. Открывает файл со своей историей, прокручивает страницы вниз до того места, где Тако вручил мегафон Фариду, их толмачу, и уже хочет приняться за работу, от которой его оторвал риелтор Мертон Рихтер, как вдруг замечает на стене картину. Он подходит ближе, потому что картина висит в дальнем углу комнаты – зачем ее там повесили, непонятно, туда даже свет не попадает, – и видит на ней кусты живой изгороди, фигурно подстриженные в форме разных зверей. Слева стоит пес, справа два кролика, посередине два льва, а за ними, кажется, бык. Или так изобразили носорога? Картина написана плохо, зелень неестественно яркая, и художник зачем-то мазнул львиные глаза красным – видимо, хотел придать им зловещий вид. Билли снимает картину и поворачивает ее лицом к стене: иначе взгляд то и дело будет за нее цепляться. Не потому, что она хорошая, а потому, что плохая.
Он открывает банку колы, делает большой глоток и принимается за работу.
4
– Ладно, ребята, погнали, – сказал Тако. – Повоюем.
Он вручил Фариду матюгальник с надписью «ДОБРОЕ УТРО, ВЬЕТНАМ» и велел сделать дежурное предупреждение, суть которого сводилась к следующему: если покинете помещение сейчас, то выйдете на своих двоих и останетесь живы, а если покинете потом, то вас вынесут в мешке для трупов. Фарид все сказал, но никто из дома не вышел. Обычно после этого мы сразу заходили (предварительно прокричав хором что-то вроде речовки: «Темная лошадка – все будет гладко!»), но тут Тако попросил зачитать предупреждение еще раз. Фарид вопросительно покосился на него, однако выполнил просьбу. Опять никого. Тако и на этом не успокоился.
– Давай еще.
– Да ты чего? – не выдержал Хой.
– Не знаю, – ответил Тако. – Плохое предчувствие. Во-первых, мне не нравится этот балкон вокруг купола. Видите?
Конечно, мы видели. У балкона вместо перил было невысокое цементное ограждение.
– За ним целый полк моджахедов залечь мог.
Мы все удивленно воззрились на него.
– Да я не ссу, – начал оправдываться он, – но что-то тут нечисто.
Фарид дочитывал третье предупреждение, когда к нам подкатил капитан Хёрст, наш новый ротный. Он стоял в открытом «джипе», широко расставив ноги, – не иначе как Джорджом Паттоном-младшим
[53] себя возомнил, сука. Через дорогу было три жилых дома, два достроенных, один нет. На их стенах красовалась выведенная баллончиком большая буква «Ч», то есть там уже было чисто. Вроде как. Зеленый Хёрст не знал, что порой повстанцы незаметно возвращаются в зачищенные дома. Даже в плохой оптический прицел его голова сейчас представляла собой огромную хэллоуиновскую тыкву.
– Чего ждешь, сержант? – прогремел ротный. – Скоро стемнеет! Зачистим эту гасиенду, мать ее!
– Есть, сэр! – ответил Тако. – Я просто хотел дать им еще один шанс.
– Обойдутся! – проорал капитан Хёрст и очертя голову устремился в бой.
– Дебил сказал – солдат сделал, – пробормотал Бигфут Лопес.
– Ладно, детки, встали в круг, – скомандовал Тако.
Мы собрались вместе – «Горячая восьмерка», которая раньше была «Горячей девяткой». Тако, Динь-Динь, Кляча, Хой, Бигфут, Джонни Кэппс и Фармацевт с волшебным чемоданчиком. И я. В тот миг я видел себя как бы со стороны – со мной такое иногда случалось.
Помню, как раздавался редкий беспорядочный огонь. Помню, как где-то позади, в квартале Кило, грохнула граната – глухой, утробный «бумц», – а где-то впереди, может, в квартале Папа, рявкнул «РПГ». Вдали хлопали винты вертолета, и еще какой-то идиот дул в свисток – фьють, фьють, фьють, – бог его знает зачем. Помню, какая стояла жара: ручьи пота оставляли светлые полосы на наших грязных лицах. И еще помню детей на улицах, этих вездесущих мальчишек в футболках с рэперами и рок-группами. Взрывов и выстрелов для них не существовало: они вставали на ободранные коленки и деловито собирали с земли стреляные гильзы, чтобы потом снова их зарядить и раздать бойцам. Помню, как ощупью искал детскую пинетку на поясе и не находил.
Мы в последний раз встали в круг и сцепили руки. По-моему, Тако это чувствовал. Может, мы все чувствовали, не знаю. Я помню их лица. Помню запах одеколона «Инглиш лэзер», которым Джонни каждое утро по чуть-чуть, экономно смачивал щеки. Это был его талисман. Помню, он однажды сказал, что мужчина, от которого пахнет как от джентльмена, не может умереть: Господь этого не допустит.
