– Нет. Во-первых, в этом нет никакой необходимости. Во-вторых, здесь просто нельзя находиться. Я впустил Вас в нарушение всех инструкций. В-третьих, Вы сами очень нуждаетесь в отдыхе. Поэтому езжайте домой, приедете завтра.
В приемном покое Юле вызвали такси. Въехав в Нелюдово, девушка вдруг поняла, что она просто не может ехать сейчас домой. Не сможет войти в комнату, лечь на кровать, где они спали с Леркой… Тронув таксиста за плечо, она попросила остановиться возле дома старосты и подождать ее. Позвонив в дверь, Юля тяжело привалилась к стене возле двери.
Дверь открыла баба Люба. Глаза у нее были заплаканными. Увидев на пороге Юлю, она прижала ладонь к губам, а из глаз снова полились слезы.
– Юлечка… – всхлипнула она.
– Баб Люб… Дайте триста рублей, за такси заплатить надо… Я Вам попозже отдам, – проговорила Юля, с усилием отлепляясь от крыльца.
– Сейчас, сейчас… – засуетилась староста. – Ты зайди, зайди… Сейчас! Петь! Петя!
– Здрасти, дядь Петь, – устало сказала Юля выглянувшему мужчине.
– Петь, за такси заплати поди, а я пока борщику погрею… – и уже Юле. – Ну заходи, заходи уже, не стой… Чего застеснялась? Как Лерочка-то? – снова утирая побежавшие по щекам слезы, спросила баба Люба. – Уж я тебе звонила, звонила…
Юля прошла в дом, села на лавочку с краю.
– Телефон дома остался. На столе лежит. Баб Люб… Спасибо Вам за Лерку… Если бы не Вы…
– Да брось… Как дите-то? Нормально хоть все? – сквозь слезы, капающие на хлеб, который она суетливо нарезала, спросила женщина.
– Пока в реанимации. Завтра с искусственной вентиляции попробуют снять… – ответила Юля. – Доктор сказал – повезло, что колодец… Если б в пруду – не спасли… – девушка, опустив голову на сложенные на столе руки, разрыдалась.
– Ох, батюшки… – плача, староста погладила девушку по голове. – Дай Бог, чтоб обошлось хоть… Как же она туда свалилась-то? – запричитала староста, хватаясь за сердце. – Ой, Божечка…
– Любк, ну ты чего, опять чтоль? – загудел вошедший дядя Петя. – За такси уплатил, ты, девк, не переживай. Любк, хорош слезы-то лить. Ты б хоть покормила девку-то? Голодная небось…
– Нет, спасибо, дядь Петь… Я не хочу. Я спасибо зашла сказать, – вытирая слезы, пробормотала Юля, вставая.
– Чего там не хочу! А ну сядь! Ну-ка, щас я тебе борщику налью. Знатный борщик-то! – гудел дядь Петя, суетясь возле стола. – Вот и сальца сейчас порежу… Гляди, какое сальце-то, а? Аж светится все! – дед споро нарезал на куски сало, жалостливо боком поглядывая на девушку.
Накормив Юлю и выспросив у нее все про Лерку – Юля сама не заметила, как, прижавшись к баб Любе и вздрагивая от рыданий, рассказала все, ее уложили на диване в пустующем зале. Юля пыталась сопротивляться, но староста и слышать ничего не хотела. Уложив девушку в постель, она села возле нее, и поглаживая ее по голове, как маленькую, принялась рассказывать ей о былых временах.
– А беседки-то, что в парке стоят, знаешь, кто резал? Вот от леса ежели считать, в восьмом доме Толик жил. Видала, небось – дом-то весь кружевами обвешан, да столбы у него еще будто из сказки. Видала ты? – тихонько перебирая ей волосы, говорила баб Люба.
– Видала… Баб Люб… А у Игнатовых когда брат один сгорел, а второго, того сумасшедшего мальчишку, убили, потом что было? Знаете? – спросила Юля.
– Игнатовых-то… Ну как не знать… Ох… Глеба-то, который упыреныш, мужики отловили да кол в сердце ему осиновый вбили, да сожгли, чтоб не встал боле. Егора, старшего, с женой и дитем схоронили. Маринку еще раньше закопали, когда Глеб-то ее порезал, знаешь? – Юля кивнула. – Ну так вот. Осталося их, значит, четверо…
* * *
Осталось их четверо, Игнатовых-то – Петр, Настя, Нюрка да Ульяшка – три сестры и брат. Настасья на похоронах Ильи с семьей все себя корила сильно – не пожалей она Глеба, не открой щеколду – не вырвался бы упыреныш на свободу, сколько душ-то дальше б жили… Ведь не тока Илью с женой да младенчиком заморил – еще восемь душ детских угробил! И дети эти замученные тяжким бременем ей на совесть легли.
Плакала Настасья над гробами-то закрытыми, плакала над могилами. Прощенья у них вымаливала. Пожалел девку один из мужиков – видно же, что убивается так, что и в себя прийти не может, да налил ей перевара в стаканчик. Голову-то придержал, да выпить заставил.
Ожгло Настасье горло-то с непривычки, дыхание перехватило, но мужик тот отстраниться не дал, все выпить заставил. А как выпила – зашумело у ей в голове, полегчало. Перестала рыдать, успокоилась. До дома дошла да спать упала.
А с утра проснулась – голова болит, в горле сушь, будто воды неделю не видала, да мысли тяжкие опять накатили. С ясностью поняла Настасья, что виноваты они пред Левонихой – не заставили Нюрку сознаться. А сознайся она – и жива бы была Аринка, и беды бы не было. А то и вовсе бы не пускать их обоих на речку – тож беды бы не было…
Встала Настасья – а ноги не идут, заплетаются, по сторонам ее качает. Доплелась до ведра с водой, глотнула водички. Есть захотелось. Пошла к столу, глядь – а под лавкой, у стенки, бутыли стоят с переваром. То на поминки сготовили, да не пришел никто опосля кладбища – Аринки с Левонихой побоялися. Так весь перевар наготовленный и остался. Схватила Настасья бутылку. Плеснула в кружку щедро да залпом и выпила.
Снова хорошо стало. Мысли всякие отступили, боль притупилася. Хорошо… Подумала Настасья, подумала, схватила две бутыли да на огороде спрятала – пускай лекарство будет. Вот как хорошо – заболела душа – выпила капельку, и полегчало сразу. И не болит боле. Понятно теперь, почему его на похоронах-то пьют – душу лечат.
Петр, с поля-то как вернулся, бутыли собрал да в сарай снес – неча им в доме торчать. Перевар-то крепкий, с ног на раз валит. С устатку-то винца да бражки сладенькой ввечеру хорошо кружечку выпить, а перевар тока на свадьбах да похоронах пьют, да пьяницы горькие. Потому и убрал с глаз долой – пускай в сарае стоит, авось, кто из девок замуж пойдет? Тогда и сгодится.
А Настасья-то и подглядела, куда он перевар снес. Нет, не специально. Случилося так. Она-то с огорода возвращалась, картопли несла чуток – на ужин сварить, повечерять, да лучку нарвала маленько. А навстречу ей с дому Петр с бутылями. И ведь и не хотела смотреть, а подглядела, куда девать станет. Подглядела да приметила.
Стала Настасья ввечеру по полкружечки лекарства на ночь выпивать – чтоб не думать ни о чем, чтоб мысли дурные в голову-то не лезли, да чтоб засыпать быстро да хорошо. Пойдет тишком перед сном на улицу – вроде по нужде надо – а сама к захоронке. Полкружечки выпьет – и домой, спать. Никто и не видел.
А вскоре и Ульянка в монастырь отбыла. Уж как Петька на нее ругался, как тока не грозился – заладила одно:
– Не могу я в миру, не мило мне ничто. Братик, отпусти, век Господа за тебя молить стану!
Петька плюнул да свез ее, куда просила. А что ты с ей сделаешь, коли отец с малолетства над ей, как коршун вился:
