Когда Саня вернулся из Праги, ток усилился. Он стал таким кривлячим, этот ток, что с Юлей уже не получалось просто быть, и всё. Во-первых, Санин взгляд постоянно цеплялся за что не надо, будто у Юли всего этого раньше не было. Во-вторых, Саня как бы спрашивал, глядя на нее: ты правда не ехала в том автобусе? Правда сидела дома?
Он привык, что Юля читает его взгляды, и не знал, что стыднее – «во-первых» или «во-вторых». (Почему-то именно ему было стыдно, будто это он сбежал из дому и тайком катался чёрт-те где, а не Юля.) В общем, всё у них теперь стало каким-то стрёмным, и сама Юля тоже стала стрёмной, будто ее кололи иглами в пятки. И даже цвет ее волос стал стрёмным – такой синий-синий, как если долго смотреть в небо и оно давит тебе глаза.
А может, это весь мир стал стрёмным. Или, наоборот, один только Саня. Психологша говорила ему что-то такое про возраст (он не вникал, но «заброшенность в мир» осела в голове). Стрёмными были одни и те же лица на билбордах, и кричалки, и обязательный гимн перед уроками, и люди в метро, которые не давали выйти, если ты последний, и присесть тоже не давали – вон ветераны щас обязательно зайдут, расселся тут, прямо как не наш, чтоб тебя. И еще – люди-манекены.
Почему-то их стало больше. Или Саня стал их больше замечать. Или просто ему стало казаться, что вокруг много одинаковых лиц, о которых ничего не скажешь, кроме того, что они одинаковые. То есть они не одинаковые, конечно: одно толстое, другое худое, одно курносое, другое со шнобелем, как у марабу, – но при этом как бы и одинаковые. Как в малышовых мультиках все мишки-няшки розовые и ути-пути. Или не розовые, но всё равно.
Короче, Саня сам запутался и подумывал, кому бы это рассказать. Вариантов имелось немного. Главный из них – Юля – был таким грустным, что Саня старался даже близко его не думать, не то что напрямик.
Папа? Тот никогда особо не слушал Саню, а сейчас настолько был в политике, что и на Юлю его не хватало, не то что на всякую болтливую мелочь.
Психологша? По идее, это было бы правильно, но Саня любил троллить всё правильное и затроллил бы ее нафиг. Жалко тетеньку, лучше не надо.
Оставалось только два варианта, и оба они учились в Санином классе.
Предпоследний вариант звали Яной. Она была, как уже понятно, девочкой, но только совсем не девочковой девочкой, а скорее вне системы. (Так думал Саня, чтобы не думать слово «особенная», которое означало совсем не то, что нужно.) Девочковых девочек развелось много, и на вид они были очень даже, Саня вполне признавал их; но Яна – это Яна. У нее, может, и не было всего этого, и волосы ей стригли по шею (или даже по затылок), и толстые свитера она носила, и очки… и еще она была гением. Самым настоящим гениальным гением, и именно той самой математики, для которой сделана их школа. Точнее, программирования: она уже наваяла чертову кучу приложений, и одно даже стояло на всех школьных телефонах – суперудобный дневник, который Яна смастерила в четвертом классе. Лучше б игрушку смастерила, ругались одноклассники, и Саня ругался бы с ними, если б не понимал, что просто зависть, и всё.
Она была «на своей волне». Кто-то так сказал про нее – не важно кто, важно, что правда. Ее глаза, огромные под очками, смотрели в никуда, будто очки отфутболивали взгляд обратно в мозг. «Твои глаза как черные дыры» – придумал Саня сравнение (вдруг пригодится). В те редкие дни, когда она появлялась в школе (ее вечно таскали по конференциям и олимпиадам), она была непонятно на кого похожа, будто никакой Яны здесь нет, а вместо нее – призрак с этими своими черными дырами. Ее даже не дразнили – вот какая она была. И гениальная, да. Все это знали и делали вид, что не завидуют.
Красоток – девочковых красоток, в смысле, – в Санином классе вполне хватало, и Саня очень даже любил на них поглазеть; но когда была Яна, он смотрел только на нее. Красивая ли Яна? – думал он и однажды понял, как глупо об этом думать. Потому что – да, красивая. Очень. Ему казалось, что ее черные дыры всё-всё понимают, любую формулу, и код, и любого человека тоже, поэтому должны и его понять.
В общем, Яна была во всех отношениях идеальным вариантом. У нее был только один недостаток: они никогда не общались.
Саня почти не заговаривал с ней. Вообще он стеснительным субъектом не был и обычных девочковых девочек любил и дернуть за что удобно, и хлопнуть где позвонче. Но то обычные, а то Яна. Чем реже она бывала на уроках, тем сильней Саня стеснялся к ней подойти и наблюдал за ней из своего одиночного бункера № 666 (так называлась его парта, если кто не в курсе), краснея, когда черные дыры поворачивались в его сторону.
Непонятно всё было с ней, с этой Яной.
Да и вообще с девчонками было непонятно. Непонятно было главное: зачем они.
То есть Саня знал биологию, конечно, и как всё это бывает, но ведь дело не в этом. Что, природа не могла сделать у человека, как у всяких там улиток? И даже ладно, Он и Она, допустим; но почему не просто разное тело, почему еще вот это вот всё? Почему девочки – это именно девочки, а не просто люди с другими телами?
Сане не раз приходила стрёмная мысль: интересно, а как это – быть девочкой? Как это изнутри, как оно вообще бывает? Она была совсем стрёмной, эта мысль, гораздо хуже тех самых, и Саня отгонял ее. А девочки оставались какой-то загадкой ходячей, и почему-то это было тоскливо. Не от той или другой девочки (хотя и Яна засела в голове, и Юля всё время мелькала перед глазами), а в целом – от того, что они рядом. А когда рядом загадка и ты не знаешь ответа – нельзя не тосковать.
Девчонки – они ведь вообще какие-то особенные. Они удивительные, если совсем уж. Это как люди улучшенного сорта. Кажется, что они сделаны из чего-то драгоценного. Невозможно представить, что они тоже умирают, как все. Это как картина, какая-нибудь Мона Лиза, повисела немного в своем музее – и всё, труп, и давай лови время, сколько-то там лет, пока она с тобой.
А что совсем невозможно, ну просто совсем – это когда они умирают еще не старые. В новостном топе всё время выпрыгивали заголовки с войны, несчастные случаи, всякий криминал, ДТП – и Саня всегда пролистывал побыстрей, стараясь не смотреть, но всё равно в глаза успевало впрыгнуть: «14-летняя… оторвало… училась в восьмом… заживо…» Трусло, ругал себя Саня, не давая взгляду тянуться за страшным, но тот всё равно тянулся, и иногда Саня с размаху нырял в это страшное, как в кислоту, и не спал ночами, и крепко прижимал к себе подушку, представляя, что это Яна или Юля… Почему-то, когда умирают мальчики, это не так, особенно если герои. Хоть и мальчику умирать – хорошего мало. Сам-то Саня точно не собирался делать это в ближайшие двести лет…
Ну, и последний вариант звали Лёхой. Он был немного дурной, потому что спортсмен: бегал, плавал, качался – в общем, развивал тело в обход мозга. И выглядел на двадцатник: высокий, усатый – ему всегда пиво продавали. Ну, или почти всегда. И еще он был красивый. Сильный, с ногами и плечами, особенно в спортзале, когда делал эти свои штучки, а девчонки визжали, и Саня их понимал. Было странно так думать про пацана, но Саня не думал, а просто знал, и всё. И парень этот Лёха был, в общем, вполне и вполне. Такой, может, и не всё поймет, но ржать точно не будет.
