«Стоп. Если я… – изо всех сил думала Саня, – если меня сейчас нет, то чьи тогда это воспоминания? Кто тогда всё это помнит? – поймала она наконец ту самую, ускользнувшую от нее мысль. – Кроме меня, этого никто не может помнить, потому как тот же папа, скажем, хоть и был там и видел почти всё, что и я, но он ведь из себя это видел. Другими глазами, другими мозгами, другим всем. А вот это, моё, – это помню только я. Только я и больше никто во Вселенной. Значит, я всё-таки есть? – понимала Саня, и какие-то эмоции просыпались в ее прозрачной, как зеркало, сердцевине. – Я помню, следовательно, существую. Не сеть помнит, не гугл, не жесткий диск, а я, настоящая я.
Почему же я решила тогда, что меня нет? Ведь вначале я всё-таки была, – вспомнила Саня. – Когда меня привели сюда… или не привели, а просто были тут вначале, галдели, держали почти что за сиськи, а потом куда-то делись, а я осталась в этом месте… если это место. Если его можно так назвать. Это, наверно, никакое не место, а просто Тихий дом. Настоящий, внутренний, откуда никто не уходит… Но стоп: почему я вбила себе в голову, что меня нет? Голова-то, кстати, есть?»
Саня попробовала нащупать голову. Раньше, когда она только попала в эту клетку, в которой не отражалась ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади, ни сверху, ни снизу – ни в одном из зеркал, которыми были все бесконечные ее стороны, – раньше она вроде как-то ощущала руками свои волосы, свое тело, одежду. И даже видела себя – грудь, живот, руки-ноги, всё как надо. Но зеркала, не отражавшие ничего, кроме бесконечно размноженных самих себя, внушали Сане, что ее нет и не может быть, раз она висит в пустоте. Она может делать сколько угодно шагов в какую угодно сторону, и ей даже будет казаться, что она двигается, – но на самом деле это бред, потому что двигаться нечему. И некуда.
Очень скоро Саня убедилась в том, что она собственный бред, не более того. Ей перестало казаться, что у нее есть тело, руки-ноги, что она их видит, может их потрогать; на самом-то деле она прозрачная, и руки трогали то, что и отражали зеркала, – пустоту.
То есть ничего не трогали.
После очков-перевертышей какое-то время не можешь приспособиться к настоящему праву-леву, но это быстро проходит, и очень скоро ты уже видишь то, что подсказывает тебе мир…
Но что, если она их не сняла, а надела? И теперь самое время их снять?
Вот только как?
Только что ей казалось, что у нее всё-таки есть голова, а сейчас руки снова трогали пустоту, которую показывали зеркала…
…Руки? Значит, у нее есть руки? Откуда они растут – это другой вопрос; но как минимум они есть. Саня ничего ими не чувствовала – но не чувствовала ими, а не просто. Хотя… вот, кажется, уже что-то – и ладони поймали шероховатость ткани на животе, и глаза ухватили контур тела, только зыбкий какой-то, будто она боковым зрением его видит, а не напрямик… Надо выгнать, вытолкать из ума эту кричащую пустоту, которая, как телевизор, съела мой мозг. Как ее вытолкать? Чем? Вытолкать можно только чем-то, пустотой ничего не вытолкаешь, даже пустоту.
Надо думать, поняла Саня. Думать и вспоминать. Думай, приказала она себе. Думай крепко, думай усердно, изо всех сил думай, рыцарь Александра! И она думала изо всех сил, вспоминая папу, танчики, аквапарк, плавание верхом на Юле, плавание Юли верхом на ней, жлоба, который не пустил их на пляж, тропинку в скалах, по которой Юля потащила всех, несмотря на папины вопли; и как она выкрасила зеленкой всю голову и шею, когда папу облили, а Саня хотела сделать себе зеленый нос, но она не дала; и Лёху, который отогнал когда-то гопов от Сани с Муськой, хоть и сам чуть штаны не испортил; и Пол-Иваныча, вечно натягивавшего ей четвертные, и Яну, которая стала программой, но всё равно была и будет всегда…
С каждым лицом, словом, взглядом, оживающим в памяти, пустота отходила, расступалась по углам, а в центре плотнела и крепла живая Саня, трогавшая себя сверху донизу. Она была как слепой паралитик, которому вернули подвижность и зрение; она хваталась сама за себя, за свое тело, свою жизнь и воспоминания, чтобы не бухнуться обратно в пустоту. Вот ее плечи, вот волосы, которые, оказывается, щекочут шею – раньше это было фу, а теперь она прислушивалась к каждому живому касанию к своей коже, бесспорно говорившему Сане, что она есть, – вот и сама шея, и медальон…
Медальон?
Ну да, Сударыня же потребовала, чтобы Саня нацепила… то есть нацепил его, как старинная барышня. Сударыня… Хотя стоп: при переходе ведь всё исчезло, вся Санина одежда вместе с самим Саней-мальчиком… Выходит, что всё исчезло, да, – кроме медальона. Ну, это же Сударыня, не удивлялась Саня. Это же ее штукенция. Вот заговорила бы она бумажку с паролем… но об этом лучше не надо. Честно говоря, Саня надеялась на то, что Сударыня бессмертна. Раз она такая крутая… но нет, не надо. Вот просто не надо, и всё.
Саня поднесла к глазам медальон – теперь она хорошо, хоть и мутновато, видела и его, и свои руки – и открыла.
Зеркало.
Без всякой Сани, да. Лучше не заглядывать, а то опять перестану быть, решила она и нырнула обратно в свою жизнь.
Раньше у нее – ну, то есть у него еще тогда – было много вещей: книжки, машинки, часы с будильником, серебряные близнецы на цепочке, вроде вот этого медальона. Это потом они как-то потеряли цену и Саня переключилась с реальных вещей на виртуальные: на мультики, игрушки всякие или просто на интернет, который сам по себе как игрушка. И даже книги она теперь добывала в сети и читала с айфона – всё удобней, чем таскать с собой бумажные килограммы… Их нельзя потрогать, но это как-то и не было важно: оно есть во мне, на том и спасибо. «Как Яна, – вдруг поняла Саня, – которая тоже есть, но только во мне и больше нигде». Не потрогаешь, не обнимешь. Хорошо, что вещи не умеют думать и чувствовать и их не так жалко. Хотя часы ей очень жалко было, которые то ли она посеяла, то ли увели их… с будильником, который прикольным таким мультяшным голосом говорил: «Просни-и-и-ись…»
Что такое?
Саня по-прежнему держала перед собой раскрытый медальон. Ей показалось или там проступила какая-то тень или контур? Знакомый, но совсем зыбкий, мелькнул – и нету?
Так, стоп. Что она делала? Она ничего не делала, она думала. Крепко, усердно думала, изо всех сил. Вспоминала.
И, может, говорила вслух, как она иногда делает, если очень-очень задумается.
Так. Голосовой пароль… Что она могла говорить? Сетевые книги, которые не потрогаешь. Вещи. Близнецы на цепочке – они и сейчас где-то валяются, в косметике, наверно… Часы. Время. Сколько сейчас времени?.. Будильник, прикольный скрипучий будильник, который зудел как комар: «Просни-и-ись…» Ззззз…
Саня сжалась в плотную точку: из зеркальца на нее явственно выглянула девчачья физиономия. Ее физиономия. Выглянула и пропала, как окно вылетевшей программы.
Она отражается. Кажется, Сударыня еще круче, чем Саня думала. Была круче… но стоп. Что-то вызвало это отражение, не само же по себе оно…
– Проснись! – вдруг громко позвала Саня, отчетливо слыша свой голос. – Просни-и-ись!.. – И еще плотнее сжалась каждой клеткой своего живого, явно ощущаемого тела.
