Выступление Льва Кассиля поражало своей искренностью и совершенным бесстрашием. Оно было как бы рассчитано на самый узкий круг доверенных лиц, а тут – многолюдная аудитория со всеми вытекающими отсюда последствиями. В рассказе Кассиля заокеанская жизнь не выглядела раем, но просто со своими дорогами, мостами, небоскребами и социальными пособиями по всем возможным поводам – как бы другой какой-то планетой.
Для подъема духа несколько приунывшей публики Кассиль поделился еще одним своим сильнейшим впечатлением, вынесенным из поездки, – он имел в виду впечатление, которое произвел на него фильм Дэвида Лина «Доктор Живаго», вышедший в США в 1965 году.
– Это надо обязательно видеть, – говорил Кассиль о запрещенном тогда произведении опального Пастернака, имя которого вымарывалось из всех изданий, справочников, титров и энциклопедий. – И не только видеть, но и слышать, потому что композитор Морис Жарр написал к фильму гениальную музыку, – и Лев Абрамович со свойственным ему артистизмом постарался пластикой и свистом воспроизвести мелодию столь знакомой нам теперь «темы Лары» из фильма «Доктор Живаго».
Все мы были просто околдованы – и этой теплой, сарафанной, южной ночью и необыкновенным обаянием личности писателя, поделившегося с нами далеко не веселыми мыслями о своем путешествии в дальние страны. В тот вечер всем нам так хотелось счастья, так хотелось поехать в эту самую неведомую и недостижимую Америку. Однако же эти мечты пришлось надолго отложить.
Льву Абрамовичу Кассилю, после того памятного выступления в Коктебеле, жить оставалось недолго. В 1970 году его не стало, хотя ему было всего шестьдесят пять лет.
– Тогда не умели лечить гипертонию, – сказала мне его невестка Вера Кассиль.
А мне он запомнился именно таким – звездная коктебельская ночь, перевернутый ковш Большой Медведицы висит над нашими головами, и вдохновенный Лев Кассиль на сцене летней ракушки, насвистывающий «тему Лары», которую через какие-то два десятилетия подхватили всевозможные телерадио, ледовые и кинопрограммы...
* * *
Ну, а нам всем вскоре предстояло пережить еще одно потрясение, выпавшее на долю нашего поколения после короткой «оттепели». Подавление Пражской весны, о котором в Советском энциклопедическом словаре выпуска 1980 года говорится: «В августе 1968 социалистические страны (СССР, НРБ, ВНР, ГДР, ПНР) оказали помощь чехословацкому народу в деле защиты социализма от происков праворевизионистских и антисоциалистических сил, поддерживавшихся империалистическими кругами Запада». 28 августа 1968 года советские танки вошли в Прагу, и в нашей стране началась другая эпоха...
С первым залпом, грянувшим в замершей от ужаса Праге, на территорию бывшего СССР сквозь рев и гул глушилок хлынули вопли отчаяния – призывы к солдатам не стрелять в своих же братьев-славян, к танкам – не давить, мольбы к интеллигенции, и непосредственно к писателям, – заступиться, не дать разгромить окончательно остатки завоеванной демократии. Несмотря ни на какие преграды, до нас доносились голоса тех, кто пытался прорваться к свету и свободе.
И что последовало потом?! «Народ безмолствовал» – как всегда?!
Ничего подобного – группа правозащитников численностью восемь человек, по сообщениям «Голоса Америки», вышла на Красную площадь с плакатами, в которых выражался протест против вторжения нашей армии в Чехословакию. Газета «Монд» назвала эту демонстрацию протеста «Пять минут свободы». По прошествии этих пяти минут протестующих посадили в машины и в полном составе доставили на Лубянку...
К тому же отдельные писатели, а вернее, только один из них – а именно Евгений Евтушенко направил в ЦК КПСС телеграмму, где он заявил о своем категорическом несогласии с принятым решением о вводе армии стран Варшавского договора в Прагу...
Остальные писатели промолчали. И кто в них кинет камень за это?
* * *
Евгений Евтушенко, если не ошибаюсь, с конца 60-х годов тоже был жителем Переделкино. Когда у Евтушенко появились дети, можно было, гуляя по переделкинским аллеям, наблюдать его высокую фигуру в саду возле его скромной дачи в кругу семейства – молодая жена Маша, двое детей. Счастливая пора!
Нам с мужем однажды довелось провести целый вечер и часть ночи с Евтушенко и тогдашней его женой Галей, но не будем забегать вперед.
* * *
– Никаноровна! Вам истопник не нужен? – с таким возгласом обычно появлялся во дворе нашей дачи молодой человек грузинской наружности, тогда еще в военной форме, наш сосед, как раз из тех, кто подкрался к нам, так сказать, с тыла.
После войны в Переделкине восстановилась наша обычная жизнь. Возглас молодого человека относительно истопника был обращен к моей бабушке Татьяне Никаноровне, а сам молодой человек был Сергей Паустовский-Навашин, приемный сын Константина Георгиевича Паустовского, недавно поселившегося на задней просеке тогда еще не столь густо заселенного Переделкина. Он построил себе частную дачу, в которой по сию пору проживает семья Навашиных-Паустовских. Напрасно мы с Женей Катаевой вели непримиримую войну с разметкой будущих дачных участков. С семьей Навашиных-Паустовских нам предстояло подружиться, как оказалось, на всю оставшуюся жизнь.
Происхождение Сергея Навашина-Паустовского имеет глубокие корни. Потеряв в раннем детстве родную мать – красавицу грузинку из знатного рода Абзианидзе, маленький Сережа был воспринят второй женой его отца – профессора-биолога М.С. Навашина как родной и обожаемый и таковым оставался для Валерии Владимировны Валишевской до последнего ее вздоха. Впоследствии Валерия Владимировна вышла замуж за классика советской литературы Константина Паустовского, и он с не меньшей любовью относился к своему пасынку, а вскоре его усыновил.
К этому надо добавить, что дедом Сергея по отцовской линии был корифей биологической науки, знаменитый академик Сергей Гаврилович Навашин, еще до революции в 1901 году избранный членом-корреспондентом Императорской Академии наук, а затем ставший действительным членом уже советской Академии наук.
История Валерии Владимировны, приемной матери Сергея, полна таинственных поворотов судьбы, разочарований и свершений.
Полька по рождению, «гордая панночка», как ее тогда называли, она провела свою молодость в Тифлисе, куда переехала ее семья из Петербурга в самом начале ХХ века и прожила там до 1929 года. Юная Валерия благодаря своему брату Зигмунту Валишевскому, начинающему художнику, оказалась в кругах революционно настроенной тифлисской молодежи, среди которой в те времена блистали Маяковский, Бурлюк, Крученых, братья Зданевичи, Кирилл и Илья, и сам Зигмунт Валишевский. Легендарная фигура Зиги – польско-грузинско-русского живописца – поражала всех неповторимостью таланта, как бы вобравшего в себя художественные традиции Запада и Востока, модерна и наива, городского изыска и фольклора. Сам Зига с его беспечным нравом, зажигательным юмором в сочетании с беззаветной преданностью главному делу своей жизни – запечатлевать в картинах изменчивые формы окружающего мира – стал воплощением образа творца, пожертвовавшего ради искусства тем небольшим ресурсом здоровья, который был ему отпущен. Зига совершил подвиг – после ампутации обеих ног, в лежачем положении со специально сооруженного для него помоста, он расписал плафон Краковского замка Вавель, и только после завершения работы, находясь еще на помосте с кистью в руках, покинул этот мир.
