* * *
Обратимся к истокам.
* * *
В ранней юности Николай Вирта пережил трагедию – зловещая тень ее накрыла собой всю его дальнейшую судьбу. Четырнадцатилетним подростком он присутствовал при расстреле своего отца во время Гражданской войны 1921 года на Тамбовщине.
* * *
Мой дед, Евгений Степанович Карельский, был священником в селе Большая Лазовка (где и родился мой отец) и сочувствовал восстанию крестьян, в советской историографии получившей название «антоновщины» по имени своего предводителя – бывшего эсера, экспроприатора, человека с темным прошлым, в последние годы пристроившегося работать в милиции Кирсановского уезда Тамбовской области, Александра Антонова. Тогда по специальному указу Тухачевского (приказ № 175 от 12 мая, стр. 162, и приказ № 198 от 11 июня 1921 года, стр. 178 – см. сборник документов «Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 гг. «Антоновщина») Красным частям вменялось в обязанность брать в заложники наиболее видных сельских жителей и устраивать показательные казни в случае, если они откажутся выдать тайники со складами оружия, продовольствия и местонахождение повстанцев – «бандитов», – как их тогда именовали. Для устрашения расстрел производить на площади перед сельской управой в присутствии всех обитателей села или деревни, которых сгоняли туда, включая древних стариков, малых детей, а также родственников приговоренных.
Мою бабку, попадью Елизавету Васильевну, притащили на площадь полуживую с тремя дочерьми мал мала меньше и сыном Коленькой. Дети заливались плачем, стараясь зарыться в материнские юбки, попадью, еле стоявшую на ногах, поддерживал верный батрак Ленька.
Заложников привели к управе со скрученными за спиной руками и поставили перед толпой.
Расстрел производили, не церемонясь ни с жертвами, ни со зрителями, – стреляли в голову в упор, не завязав глаза заложникам, без всяких там предварительных речей, а просто по команде: «Пли!»...
Можно себе вообразить, что это была за сцена такая и каково было все это видеть воочию женам, матерям, сестрам, детям, соседям...
Похоронить расстрелянных разрешили за кладбищенской оградой, втихую, без какого бы то ни было ритуала, в ту же ночь.
Когда стало возможным об этом говорить, мой отец рассказывал о том, как они с батраком Ленькой ночью рыли яму, потом собирали в цинковое корыто разлетевшиеся останки, потом на веревке тащили это корыто к могиле и закопали деда Евгения Степановича Карельского без отпевания, без креста или какого-нибудь опознавательного знака.
Очень скоро могила деда затерялась и поросла травой, таким образом он окончательно слился с природой своего родного края, который так любил и беззаветно служил ему верой и правдой.
В том же сборнике «Антоновщина», выпущенном на Тамбовщине, я обнаружила документ, от которого у меня сердце так и ухнуло куда-то в пропасть:
«...политсводка уполиткомиссии 2-го боевого участка о состоянии борьбы с повстанцами – 57 (1921 года. – Т.В.) в селе Большая Лазовка расстреляно 5 заложников, в том числе священник Карельский. Предуполиткомиссии Смоленский» (стр. 221).
Известно, что сейчас на месте казни тамбовские активисты собираются поставить памятный знак. И вот совсем недавно я получила последние сведения о судьбе этого проекта. 25 января 2010 года, в день моих именин, раздался звонок:
– Татьяна Николаевна! Вас с тезоименитством сердечно поздравляю. Да это я, я, еле дозвонился! С Тамбова это, Нечаев! (Имя-отчество неразборчиво.) Ну, мы тут, наша то есть комиссия, все хлопочем! Хотим водрузить крест на месте казни, на том самом, где вашего дедушку в 21 году расстреляли. Ну, то есть отца Евгения Карельского, и еще его односельчан. Крест дубовый нам уже вытесал тут плотник один, так никак деньжат на арматуру не наберем. Медную надо, чтоб не гнил. Вот и у владыки нашего на приеме побывал, прошу его посодействовать. В целом он согласен, обещает. Но пока денег нет. А сам я думаю – кабы он немного золотишка со своего облачения поснимал, так нам бы и хватило. Ну, дак ведь такое не скажешь, это я уж так, от своих мыслей говорю, а в лицо сказать неудобно. У нас тут сейчас церковь богатеет. Все местные, кто в городе себе капиталец скопил, на церковь жертвуют, грехи замаливают. Церквей полно, чуть не в каждой деревне стоят, только деревни эти почти все заколоченные, народ из них в город подался. Одни бабки остались кое-где, так что и молиться в тех церквях некому. Ну, и вот еще новая мода пошла – монастыри восстанавливать, а зачем они, монастыри, когда в монахи никто не идет при нашей демократии: демократия – она ведь всем мозги-то промыла. Заработать – это все норовят, а где заработаешь, как не в городе...
На восстановление монастырей в основном бомжи идут – на стройке кашу варят, а иной раз и похлебку учинят. Бомжей у нас тут навалом – все зеки бывшие. Отсидит мужик лет двадцать, вот и возвращается в родные края. А что он тут, в родном краю, найдет – семья разлетелась кто куда, дом разваливается. У нас тут сейчас не пашут, не сеют, земля праздная лежит. Бурьяном да полынью заросла... Вот бомжи на стройку церковную и стекаются.
Ну, Татьяна Николаевна, я вас задерживать не стану, в случае чего, напишу.
А как там у вас, в Москве? Может, ваши Путин с Медведевым и наладят что-нибудь в общей нашей жизни? Медведев иной раз оптимизм дает. А только я вам скажу, Татьяна Николаевна, что патриарх Кирилл из них самый умный. Вот я на него и надеюсь, может он чего-нибудь молодым-то и подскажет?!..
Ну, пока что до свиданьица, Татьяна Николаевна. А дедушку вашего жалко. Старики говорили, расположенный он был к людям, все село его уважало. Царствие ему небесное... Так что бывайте здоровеньки!
Такие неутешительные вести приходят к нам порой с полей нашей Родины.
Ну, а что касается креста на месте казни заложников из села Большая Лазовка, то есть надежда, что он все же будет водружен – с того события прошло всего только девяносто лет.
* * *
Человек, в ранней юности наблюдавший своими глазами картину расстрела собственного отца, никогда не сможет избавиться от нее и на все отпущенное ему время остается подранком. Каковым мой отец и был за панцирем успеха, славы, материального благополучия. Страх, засевший где-то в глубине его существа, не отпускал его из своих когтей до самой смерти. Многие люди, кого «черт догадал... родиться» в сталинскую эпоху, жили двойной жизнью, и уж тем более такие подранки, как мой отец с его надломленной психикой.
* * *
После расстрела деда с последующей конфискацией имущества – дома вместе со всем подворьем – семья вынуждена была перебраться к родственникам в Тамбов.
Там отец некоторое время учился в гимназии, однако закончить ее он, по моим представлениям, не сумел. Из боязни быть разоблаченным как сын пособника бунтарей, «белого» попа, он срывается с места и колесит по России, переезжая из города в город, перебиваясь неверными заработками репортера разных периферийных газет и многотиражек, ибо склонность к писательству и сочинительству он обнаружил в себе еще в школьные годы, к которым относятся и первые его литературные опыты. При этом из того же страха поплатиться за своего расстрелянного отца, чья фамилия была весьма известной на Тамбовщине, он менял бесчисленные псевдонимы, перечень которых мог бы занять полстраницы: Северный, Северцев, Волжанин, Волжский, Зонин, Зорин и пр. Остановился он на столь странном для русского уха псевдониме, как – Вирта, памятуя о своих карело-финских корнях, так как дед о. Евгений Карельский происходил из карело-финских переселенцев, посаженных на эти плодородные земли еще Екатериной Великой для подъема сельского хозяйства. Как говорил мне отец, «вирта» означает «быстрый поток» или «стремнина», однако за точность его интерпретации я не поручусь. Впоследствии этот псевдоним стал нашей семейной фамилией, так что мне остается лишь с этим смириться...
