«Коляша! Это место Ариша (это моя мама. – Т.В.) пусть не читает: тут к тебе обращается одна актрисуля на букву Ю., похожа на черта, лицо у нее вылитая гитара, и играет она в «Русском вопросе» очень плохо. Она спрашивает, не можешь ли ты ей устроить денег тысяч сорок до пятницы. Ей нужно подтянуть щеки, даже не обе, а одну – повисла почему-то, хотя девчонке нет даже пятидесяти, и замужем она была всего 11 раз. Не можешь?! Ну, до субботы на крайний случай?..
Имейте в виду, мы к вам опять приедем. Мы очень любим у вас жить... Моя жена, которая сейчас спит, утомившись на гумне, на току и на меже (больше огородных слов я не знаю), шлет вам свои поцелуи и приветы. Она очень рада, что вам хорошо, и даже не завидует, как я, потому что она лучше меня, хотя в смысле интеллекта я сильнее... Юра». (Письмо датировано 1947 годом, Госархив.)
В Переделкине до войны родители больше всего дружили, как я уже писала, с Петровым, Афиногеновым, Нилиным, Погодиным, Павленко. Помню многочисленные читки новых произведений у кого-нибудь на даче, куда брали и нас, детей. Дача Афиногенова, по тем временам казавшаяся исключительно роскошной, поражала своей ротондой и лестницей, ведущей на второй этаж. На самом деле это была типовая постройка, каких было несколько в этом ряду, их занимали Павленко, Сельвинский, Иванов, Пастернак. Но были и другие, гораздо более скромные дачи, щитовые – финские домики, как их тогда называли, в одном из таких финских домиков жила Вера Инбер – с ней у моих родителей, особенно у мамы, сохранялись всю жизнь самые сердечные отношения. Ко мне Вера Михайловна относилась с большой нежностью, и после войны, когда я была уже взрослой и ждала ребенка, Вера Михайловна – она была чуть-чуть полнее меня – подарила мне свое платье, которое я и носила вплоть до счастливого появления на свет нашего сына Максима. Так что можно сказать, что он вырос, обогреваемый заботой и теплом этой прелестной женщины...
После войны, когда за нашим поселком появились новые дачи, родители приобрели новых знакомых – Штейнов, Гринбергов, летчика Ивана Тимофеевича Спирина, адмирала Арсения Григорьевича Головко. Дело в том, что за нашим писательским поселком в лесу было построено несколько «адмиральских», как мы тогда их называли, загородных домов – бревенчатые, двухэтажные, внушительного вида, они резко отличались от более скромных, литфондовских. Их занимали адмиралы А.Г. Головко, В.Н. Чернавин, Н.Г. Кузнецов, В.П. Воробьев, конструктор судостроения, – таким образом в Переделкине, можно сказать, встало на причал высшее командование советского флота.
На даче у нас в то время за столом собиралось многолюдное общество.
Из Москвы приезжала Лидия Русланова с мужем, генералом Крюковым, и никогда не отказывалась что-нибудь спеть к восторгу присутствующих. Русланова пела с чувством, с размахом – голова гордо закинута, ее венчает роскошная коса, на высокой груди вздымается жемчужное ожерелье в несколько ниток, и над столом плывет невесть откуда взявшийся шелковый алый платочек. Казалось, она выступает перед бойцами где-то на фронте, в кузове грузовика:
Эх, валенки, валенки,
Эх, да не подшиты, стареньки...
Чем подарочки носить,
Лучше б валенки подшить! —
как сейчас звучит в моей памяти ее неповторимый глубокий голос «со слезой», который так свободно, подобно широкой и плавной реке, изливался из ее груди.
Вот уж поистине Божий дар!
А в печке потрескивали березовые дрова, собаки, забившись под ноги гостям, тихо подвывали от счастья, пахло домашним теплом, бабушкиными пирогами – золотые воспоминания детства...
* * *
Этот золотой сон моего детства был прерван войной. Я уже подробно писала о том, как 16 октября 1941 года, в день паники, когда немцы стояли под Химками, мы в спешном порядке покидали Переделкино. Как отец за рулем своей машины пробивался сквозь невообразимое месиво людей, военной техники, скота к вокзалу. Толпы беженцев и погорельцев осаждали поезда, уходившие на восток, и группу писателей, последними уезжавших в эвакуацию, в сопровождении моего отца, назначенного комендантом эшалона, с помощью военного эскорта, чудом втиснули в вагоны. Как тяжело достался нам этот путь в «хлебный город Ташкент», куда еле дотащился наш поезд, привезя сюда престарелых писателей, измотанных в дороге всевозможными лишениями.
И вот уже среди писателей появились первые жертвы. А.Н. Афиногенов, который ехал в нашем поезде, сопровождая свою семью в эвакуацию в Куйбышев, был по дороге отозван Совинформбюро в Москву и погиб при бомбежке в здании МК ВКП(б). Его тело с трудом откопали из-под обломков рухнувшего крыла здания ЦК и опознали по правой руке с одной недостающей фалангой большого пальца.
Устроив нас на жительство в Ташкенте, отец вернулся в Москву, и для него началась нелегкая эпопея военного корреспондента от газет «Правда» и «Красная звезда». Впервые ему пришлось воочию увидеть войну еще в финскую кампанию 1939 года, когда наша армия оказалась неподготовленной к ведению боевых действий в условиях небывало морозной зимы и несла тяжелые потери. Там он получил серьезную травму. В Великую Отечественную войну ему предстояли несравненно более суровые испытания.
В начале войны Н. Вирта неоднократно вылетал на передовую на военных самолетах и давал репортажи непосредственно с места боев. Эти опасные перелеты уже стоили жизни одному из самых близких друзей отца – Евгению Петрову, который разбился в авиакатастрофе военного самолета, попавшего под обстрел.
Всю страшную зиму 1942–1943 года отец провел в Сталинграде в расположении штаба 62-й армии легендарного генерала В.И. Чуйкова.
Фронтовой дневник отца полон записей, сделанных по горячим следам событий тех дней. Он пишет о том, как впервые встретился с Василием Ивановичем Чуйковым. В тесном блиндаже, вырытом в волжском берегу и наспех оборудованном под командный пункт, в свете фитиля, горевшего в гильзе снаряда, перед отцом возникает осунувшееся лицо генерала – он постоянно на связи с разрозненными остатками воинских частей, прижатыми к самой реке и окруженными немцами со всех сторон. Но связь постоянно рвалась, от бомбовых ударов выходили из строя рации, и тогда приказы командующего передавались с посыльными – сколько их погибло при этом... Спит командарм урывками, по 2–3 часа в сутки, довольствуется скудным пайком, решительно отказываясь от любой надбавки, и вынужден постоянно перемещаться со своим командным пунктом, непрерывно попадающим под обстрел. Прорывались сквозь дым и пожары. Кругом горело все: дома, разлитая нефть, техника, казалось, горел только что выпавший снег.
На Волге начался ледостав, и поддержка с нашего берега боеприпасами, продовольствием, медикаментами, проходившая под прямыми бомбовыми ударами и артиллерийским обстрелом, теперь должна была преодолевать натиск стихии – постоянно движущиеся ледяные торосы мощным панцирем перекрыли реку.
Суровые черты лица командарма обострены бессонницей и невероятным напряжением нескольких суток непрекращающихся боев. Командарм говорит военному корреспонденту:
