В летние месяцы после войны, когда обе наши семьи жили в Переделкине, мы с семейством Нилиных общались чуть ли не ежедневно. Папа с Павлом Филипповичем после дневных трудов любили часов в пять, в шесть совершать длинные прогулки. Трогательно было наблюдать, как они удалялись, оживленно жестикулируя, по дороге в сторону Мичуринца, – большой, слегка косолапивший Нилин и рядом с ним невысокий, худощавый отец, – они уже вступили в какой-то бесконечный спор, который у них будет продолжаться до тех пор, пока в сумерки они не вернутся домой, уставшие, но продолжающие полемизировать, и не сядут с этим же разговором пить чай.
А мы с моей бабушкой под вечер сами нередко бегали к Нилиным на дачу, помогали Матильде Иосифовне Юфит, жене Нилина, тоже писательнице, купать их первенца – маленького Сашу. У меня сохранилась фотография – девочка с двумя косичками, это я, держит на руках хорошенького малыша – Сашу Нилина.
Вплоть до 1946 года Павел Филиппович оставался вполне благополучным писателем. В то время он был известен главным образом своим сценарием к фильму «Большая жизнь», который вышел в прокат перед войной в 1940 году.
За первую серию сценария П.Ф. Нилин получил Сталинскую премию.
Зато по поводу второй серии «Большой жизни» Нилин удостоился целого постановления ЦК ВКП (б) от 4 сентября 1946 года. Это был настоящий разгром. В пространном постановлении говорилось:
«Фильм не дает правильного представления о действительном размахе и значени проводимых советским государством восстановительных работ в Донецком бассейне... Главное место в фильме уделено примитивному изображению всякого рода личных переживаний и бытовых сцен... Ввиду этого содержание фильма не соответствует его названию... Больше того, название фильма «Большая жизнь» звучит издевкой над советской действительностью...»
Принимая во внимание «плохое идейно-политическое содержание и низкие художественные достоинства» фильма (режиссер Л. Луков), невзирая на нецелесообразно произведенные расходы, «Большую жизнь» было решено запретить!
Честь, что называется, нам дороже каких-то там расходов!
И готовый фильм сняли с проката.
Насколько я помню, Павел Филиппович относился к этому событию совершенно спокойно. Он приходил к нам на дачу, садился за стол и, основательно расставив локти, со своей всегдашней присказкой – «вообще значит так» – начинал рассуждать о той травле, которую устроила тогдашняя пресса, еще недавно его восхвалявшая, в отношении его самого и его произведения, в самых ироничных и насмешливых тонах.
* * *
Слава буквально обрушилась на него после того, как в «Новом мире» была опубликована его повесть «Жестокость» (в 1956 г.), а вслед за ней – «Испытательный срок». Это было откровение – с такой художественной убедительностью, с такой обличительной страстью писать о Гражданской войне мог только тот, кто сам прошел ее горнило и, слава тебе, Господи, уцелел, чтобы затем написать о ней со всей силой своего дарования.
П.Ф. Нилин создал образы, ставшие нарицательными, – образ Веньки Малышева ассоциируется отныне в нашем сознании с потерей веры, разбившейся вдребезги при столкновении с предательством и вероломством.
Нилин продолжал писать все в том же духе – своей скупой и столь выразительной прозой, гораздо больше внимания уделяя внутреннему состоянию своих героев, чем внешним обстоятельствам окружающей действительности. Его рассказы и повести «Через кладбище», «Дурь», «Впервые замужем» по-прежнему пользовались читательским успехом, экранизировались, переводились на иностранные языки, он оставался верным избранному им пути...
* * *
Но обратимся снова к нашей компании за столом. Нилин не умолкал. Напрасно взывала к нему его жена Матильда Юфит: «Нилин, ты наконец успокоишься сегодня или нет?!» Но если уж Нилин заводился, его нелегко было угомонить – вся надежда была на то, что в разговор ворвется кто-нибудь из мужчин, ну, например, летчик Спирин, со своей полярной темой.
Поселившись на даче в Переделкине, Иван Тимофеевич Спирин проникся здешним духом творчества и заболел недугом писательства – в итоге из-под его пера вышло несколько книг. В том числе и для детей. Маленькой девчонкой я с ним отчаянно кокетничала – обаяние личности Ивана Тимофеевича было просто неотразимым: широкоплечий, вальяжный, с этакой лукавой, всепонимающей ухмылкой на лице, – в нем чувствовалась мужская сила, характер, женщины были от него без ума. Я знала двух его жен, красавицу Симону, изысканную интеллигентку, писательницу, рано ушедшую из жизни из-за какой-то болезни. И вторую его жену – Аду. Ада была просто неподражаема со своим одесским колоритом, она была художница-модистка, известная мастерица в своем деле. Мы все с умилением воспринимали ее непосредственность, прямоту, образный язык и нелицеприятные суждения обо всем окружающем. Люди просто умирали со смеху, слушая неумолимую Аду – у-у-у, пощады не жди, если кто-нибудь попадался ей на язык. Но больше всех умилял ее южный темперамент самого Ивана Тимофеевича – вероятно, все счастье этой пары заключалось в единстве противоположностей.
У меня сохранилась книжка, подаренная мне Иваном Тимофеевичем, с трогательной надписью и советом читать книги о героях Заполярья, – книга так и называется: «Рассказы летчика» (Москва–Ленинград, 1939 год).
Конечно, ни одно подобное застолье не обходилось без того, чтобы папа и Константин Федорович Телегин не вспоминали Сталинград – при каких обстоятельствах они встретились, что им пришлось пережить и чему они стали свидетелями в ту страшную зиму, когда наши войска в тяжелейших боях отстояли прижатый к Волге город. Папа не раз мне говорил, что среди своих наград, а их у него было немало, он больше всего ценит «Медаль за оборону Сталинграда». Это было для них святое, быть может, наивысшая точка их судьбы...
* * *
Вскоре после одной из таких встреч, в 1948 году, Константина Федоровича Телегина арестовали. Вместе с ним арестовали большую группу офицеров высшего ранга из близкого окружения маршала Г.К. Жукова. Им «шили» дело о том, что они готовят вооруженный переворот и тому подобное...
Какое-то время спустя были арестованы Л. Русланова и В. Крюков.
К.Ф. Телегин, как и все остальные, на долгие годы пропал где-то в застенках ГУЛАГа. Некогда бравый генерал, Константин Федорович вышел на свободу уже после смерти вождя всех народов, в совершенно неузнаваемом виде. По некоторым свидетельствам, в тюрьме его так истязали, что довели до полного беспамятства – он позабыл, как зовут его жену и детей... Все это стало известно многие годы спустя после того, как он был освобожден.
Мы с ним виделись несколько раз после его возвращения на волю. Он был сломлен как человек и как личность, замкнулся в себе и, кроме физического своего состояния, ничем другим не интересовался. Напрасно пытались друзья и знакомые вовлечь несчастного генерала в общение – все наши попытки в этом направлении были напрасны...
* * *
Создание сценария «Сталинградской битвы» потребовало от Николая Вирты колоссальной концентрации всех его сил. Он работал запойно, сутками не отрываясь от стола и прерываясь, к своей досаде, в тех случаях, когда за недостатком материала снова надо было ехать в город и часами сидеть в военном архиве. С собой на дачу в Переделкино он привозил все новые и новые пачки газет, журналов, топографических карт различного масштаба, планов, схем. Все это не вмещалось в его обширном кабинете, и вот уже в столовой на столе появлялись все растущие вороха необходимых документов – указов, сводок, донесений, газетных публикаций. Создавался сплав документалистики и художественной прозы, запечатлевший грандиозную картину Сталинградского сражения.
