Ну, а в случае с Еленой Сергеевной Булгаковой население нашего двора пережило настоящий шок – выяснилось, что никакой трудовой повинности она по возрасту не подлежит. Глядя на это прелестное лицо, на эту осанку, на весь ее лучезарный облик, невозможно было себе представить, что и она может иметь солидный возраст. Во всяком случае, все имеющиеся в наличии мужчины замирали при появлении булгаковской Музы, а поэт Владимир Луговской был сражен наповал...
В Ташкент Елена Сергеевна привезла с собой бесценный груз – рукопись неопубликованного романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Известно, что, умирая на руках у жены, Булгаков просил ее давать читать друзьям свой роман: «Чтобы знали, чтобы знали», – прошептал он из последних сил. Это завещание своего мужа Елена Сергеевна свято выполняла, и по всему нашему двору ходила эта запрещенная и столь опасная рукопись. Но никакой утечки информации, как говорится, не произошло, и посвященные лишь переговаривались полушепотом, сокрушаясь, скорбя и надеясь. Ждать появления в печати «Мастера и Маргариты», как всем известно, пришлось едва ли не четверть века, пока, наконец, в № 11 за 1966 год и в № 1 за 1967 год в журнале «Москва» роман с большими купюрами не был представлен читающей публике.
* * *
Мы с бабушкой уезжали из Ташкента, когда обстановка в городе становилась поистине катастрофической. Всеми видами транспорта в Ташкент прибывали потоки беженцев, они разбивали палатки прямо на площадях, лепясь по возможности поближе к фонтанам, или к арыкам, а то и просто располагались на тюках под открытым небом, благословляя азиатский климат и неизвестно где справляя насущные человеческие потребности. По городу расползались инфекционные заболевания – сыпной и брюшной тиф, дизентерия. Шло повальное воровство. Узбекские власти не в состоянии были справиться с этими стихийными последствиями войны. Некогда «хлебному городу Ташкенту» грозил голод.
Благополучие нашего писательского двора на улице Жуковского было весьма и весьма относительным. Писателям полагался ежедневный продуктовый паек, который распределялся в местном Литфонде, в центре города. Он состоял из супа, заправленного жареным луком и манкой, и неизменного плова без малейшего признака мяса. Роскошь Алайского рынка с его неслыханным южным изобилием становилась все менее доступной для большинства писателей. Хоть и приткнулись столичные литераторы в местные редакции и издательства, денег все равно не хватало, а вещи для обмена на продукты давно уже кончились. Так что все эти горы и груды арбузов, дынь, помидоров, баклажан, персиков, винограда, зелени оставались для нас предметом недоступного вожделения. И жены писателей, кто с чем мог, таскались через весь город за полагавшимся ежедневным пайком.
В такой ситуации мы с бабушкой покидали Ташкент.
* * *
В Москве я была единственным ребенком в нашем доме в Лаврушинском переулке. Мы завели котенка Мурзика, и с ним я ходила гулять. В основном я со своим котенком Мурзиком лазила по развалинам Художественной школы, прямо напротив Третьяковской галереи. Сама Третьяковка, надежно укрытая зеленой маскировочной сеткой с изображение сквера, оставалась невредимой.
Развалины Художественной школы, правое крыло, примыкавшее к нашему дому писателей по Лаврушинскому переулку № 17, поросло цветущей мать-и-мачехой, и я собирала букетики желтых цветов.
Но самым ярким воспоминанием о тех днях были моменты, когда отец возвращался домой из очередной командировки в войсковые части и привозил оттуда армейский паек: американскую тушенку в длинных жестяных банках, галеты и круглый шоколад, закатанный в станиоль, – неприкосновенный запас пилота. Бабушка устраивала нам пир – она жарила американскую тушенку с привезенным из Ташкента луком, и по квартире разносились такие запахи, при воспоминании о которых у меня до сих пор текут слюнки. Это был настоящий праздник, и те, кто испытал нечто подобное в полуголодное военное время, находясь на фронте или в тылу, никогда не забудут американскую тушенку. Тем грустнее сознавать, что после окончания войны в нашей официальной пропаганде прочно утвердилась тенденция замалчивать тот неоспоримый факт, что Америка в самый критический момент для нашей страны оказала нам столь ощутимую помощь. Ну, конечно, нечего нам прогибаться пред ними.
* * *
В Переделкино мы не ездили – там все еще стояла моторизованная часть.
В школу я не ходила целый год, зато досконально изучила все три толстые тома «Истории искусств» П.П. Гнедича и шеститомное издание А.Э. Брема «Жизнь животных», так что едва не стала натуралистом, но гены взяли свое – недаром же я родилась в литературной семье.
Но вот она пришла, пришла Победа! Толпы ликующего народа на Красной площади, слезы, жажда слиться со всеми, вот с этими – незнакомыми, своими.
Праздник Победы, как известно, состоялся не сразу, а спустя некоторое время, 24 июня 1945 года. Был хмурый, дождливый день – не было тогда авиации, разгоняющей облака. Николай Вирта вместе с другими писателями из радиостудии, оборудованной в ГУМе, комментировал парад Победы, непосредственно наблюдая его в витринные окна пассажа. Меня взяли с собой на парад Олег Леонидович Леонидов с женой, и я стояла в первом ряду слева от мавзолея вместе с другими детьми.
Кто-то из взрослых приподнял меня, и я видела, как с десятым ударом кремлевских курантов из ворот Спасской башни на белом коне выехал маршал Жуков, к нему навстречу на вороном коне подъехал Рокоссовский, и они вдвоем начали объезд построившихся по стойке «смирно» войсковых частей. В ответ на их приветствия войска отвечали раскатистым «у-р-р-р-ра!», и два прославленных полководца скакали дальше.
Я помню, меня пробирал озноб в моем легком коротком пальтишке – то ли от пронизывающего ветра с дождем, то ли от грандиозности момента: передо мной как бы зримо, в замедленном темпе проходила История – не она ли в облике маршала Жукова грузно и уверенно скакала на белом коне, и потом, подъехав к мавзолею, сильным рывком подбросив свое тело, соскакивала с коня и, взбежав по ступенькам к трибунам, где стояли вожди, отдавала рапорт Верховному главнокомандующему о Великой Победе советского народа над фашизмом! И не она ли это, живая История, проходила мимо трибун, заполненных людьми, и, печатая шаг, на мгновение задерживалась у мавзолея и единым резким движением рук бросала вражеские фашистские знамена на торец мостовой, под дождь, к ногам победителей. Груда поверженных знамен все росла, и по ним, приносимый порывами шквального ветра, все хлестал и хлестал дождь.
Каждый из нас тысячу раз видел эти исторические кадры в кино и по телевидению, но и по сей день горло перехватывает, и подступают слезы при виде этого торжества, которое было завоевано ценой миллионов человеческих жизней.
* * *
После всего этого, казалось, сама Судьба уготовила всем нам, нашей стране, нашей культуре, прорыв в светлое будущее. Однако ничего подобного не произошло. Маршал Жуков, народный герой, с именем которого была неразрывно связана Победа в Великой Отечественной войне, оказался в опале, а культура была травима и преследуема. Какая только терминология не изобреталась в послевоенные годы, чтобы посильнее заклеймить творческую интеллигенцию: формализм в музыке, безродные космополиты в литературе, позднее прибавились «педерасы» в изобразительном искусстве. Под нож попадали журналы, оперы, симфонии, картины, стихи и проза. Вокруг и около нас беды сыпались и сыпались на головы близких и отдаленных знакомых. Были арестованы соседи по Лаврушинскому переулку – Бергельсон, Квитко, Альтман, Луполл, арестован Перец Маркиш, с женой которого, Фирой, дружила моя мама. Арестован близкий мамин друг, ее коллега по той многотиражке, где она когда-то работала, по фамилии Бонюк – он «имел несчастье» родиться немцем, что было «непозволительно» в те годы. Его с женой выслали в Тмутаракань, где они и растворились в безвестности. Перечислить всех невозможно.
