* * *
В послевоенные школьные годы я впервые поняла, что слово «еврей», помимо обозначения национальности, имеет еще некий дополнительный смысл весьма предосудительного свойства. Ничего хорошего тому, кто «еврей», он не обещает. Это мое открытие произошло, когда мои одноклассницы из нашей женской школы (тогда было раздельное обучение) стали мне неустанно намекать, что моя ближайшая подруга Зоя Леменева «еврейка», на чем я раньше как-то не фиксировала свое внимание. Большинство учениц в нашем классе старались ее не замечать, просто не видели ее в упор, а учителя, главным образом женщины, находились в истерике – ведь моя подруга Зоя Леменева всегда была круглая отличница, краса и гордость школы № 585 Москворецкого района города Москвы, так как же с ней все-таки быть?! Неужели придется давать медаль ученице «нетабельной» национальности?!
Положение, прямо скажем, было безвыходное.
Все-таки в конце концов она получила серебряную медаль и поступила в медицинский институт. Но тут в ее семью пришла беда – в 1950 году был арестован ее отец, занимавший руководящий пост в Министерстве здравоохранения, ему дали восемь лет лагерей. Он был выпущен на свободу и реабилитирован после смерти вождя и какое-то время еще успел пожить с семьей.
* * *
Во всем этом разгуле повального шельмования и посадок представителей нашей художественной элиты Судьба миловала Николая Вирту.
Его талант все еще был востребован тоталитарным режимом.
Надо сказать к его чести, что в травле своих собратьев по перу он ни разу не был замечен, гнусных писем не подписывал, ни в каких официальных должностях в Союзе писателей не состоял. В партию никогда не вступал, что сделали из конъюнктурных соображений или не вынеся давления свыше – увы! – многие выдающиеся деятели литературы и искусства.
Ну, а если им выкручивали руки?!..
В писательском сообществе отец стоял особняком. Ни к каким группам не принадлежал, ни в какие кланы не входил, руководствовался своим здравым разумом, а нередко и советами «умников» его ближайших друзей – Левы Левина, Юзи Гринберга, – называю их так, как называли их мои родители. Дела его при этом шли отлично – книги издавались и переиздавались, по всей стране и за рубежом шел фильм «Сталинградская битва», пьесы ставились в столичных и провинциальных театрах. Роман «Одиночество» выходил ежегодно нередко в нескольких издательствах. Но теперь это была совсем другая книга, совершенно не похожая на ту, которая когда-то вышла в «Знамени» и так поразила читателей. Художественное ядро романа едва проглядывало сквозь напластования позднейших вставок политического характера и не производило того эмоционального впечатления, как было когда-то.
В личном плане послевоенные годы были для моих родителей годами согласия и благополучия. Отцу после войны сравнялось сорок, мама была моложе его на три года. У нас в семье произошло радостное событие: в 1944 году родился мой младший брат Андрюша, которого я нежно любила всю его короткую жизнь, а сейчас, когда его не стало, болезненно ощущаю его отсутствие.
Лишь одно было предметом постоянного беспокойства в семье – это здоровье отца. Не помогала домашняя диета, о которой постоянно пеклась моя бабушка, не помогало ни лечение у лучших врачей, ни ежегодные поездки на воды в Карловы Вары. Кругом говорили: заведите корову, будут постоянно свежие продукты, не надо будет гоняться за ними на рынок. Сначала мы только смеялись, слушая эти экзотические рекомендации, но чем дальше, тем внимательнее к ним прислушивались – боли в желудке временами так изматывали отца, что мы уже готовы были на все.
Масла в огонь подливала моя бабушка, Татьяна Никаноровна. Она происходила из староверческой семьи, которая жила на окраине Костромы и кормилась натуральным хозяйством. Ее мать, моя прабабка, Ираида Егоровна, держала коров, у нее было тринадцать детей. А прадед мой, Никанор Семенович Березин, имел лошадей и занимался извозом. Однажды, возвращаясь домой из очередной поездки в жестокий мороз, он попал в пургу и метель и замерз в санях. Лошадь привезла его к воротам, уже окоченевшего. Так что для меня русская народная песня –
Степь да степь кругом,
путь далек лежит.
В той степи глухой
замерзал ямщик, —
не просто заунывная песня, а еще одна черная страница из летописи моих костромских предков.
Не лучше закончил свои дни и муж моей бабушки, мой дед Иван Иванович Лебедев. Потомственный рабочий, мастер цеха с одной из костромских фабрик, в голодный 1922 год он решил ехать на пароходе в Нижний Новгород, чтобы разжиться какими-нибудь продуктами. На пароходе он подцепил сыпной тиф и умер в дороге – никто никогда не узнал, где он похоронен и есть ли у него могила.
Так моя бабушка, Татьяна Никаноровна, больше своего Ивана никогда и не видела. И вечно кляла себя за то, что отпустила его в столь рискованное предприятие, не бросилась за ним на пристань, не повисла у мужа на шее – мол, останься, Иван! – а лишь услышала хриплый прощальный гудок парохода.
Бабушка, хотя и была совсем еще молодая и, судя по фотографии, очень привлекательная, так и не вышла замуж. Сначала растила детей, дочку Ирочку, мою маму, и сына Митю, а потом, когда дети выросли, посвятила свою жизнь нашей семье.
В юности бабушке удавалось иной раз посещать воскресную школу при староверческом приходе, где она научилась читать и писать, и к чтению имела большую склонность, к тому же у нее в литературе были свои вкусы. Она обожала своего зятя, моего отца, а он всегда стремился с ней поговорить – о прошлом, о пережитом.
Отец мою бабушку очень любил и сердился на нее только тогда, когда она слишком много брала на себя, занимаясь хозяйством. Он ее так и называл – «моя железобетонная теща».
Бабушке ухаживать за коровой было не впервой, и вот мы решились.
После длительной переписки с одним совхозом Костромской области нам с посыльным привезли корову. Это было породистое животное благородной черно-белой окраски, с большими фиолетовыми глазами, в глубине которых залегала глубокая печаль. Быть может, умная скотина предчувствовала свою участь?!
В отличие от бывших у бабушки когда-то беспородных коров-кормилиц, эта корова, по кличке «Ночка», была рекордсменкой. Так нам и написали в сопроводительной записке руководители совхоза – мол, если товарищу писателю понадобилась корова, пожалуйста, мы вам ее выделим, пусть эта корова-рекордсменка обеспечивает молоком товарища писателя и его семью. И корова Ночка, согласно предписаниям начальства, принялась обеспечивать нас молоком.
Рано утром ее выгоняли с совхозным стадом, а в сумерки, приближаясь к нашим воротам, Ночка победно ревела – еще бы! Она ежедневно приносила с пастбища примерно двадцать литров молока, и чтобы ее выдоить, надо было иметь электрооборудование, а бабушка доила ее вручную – и руки у нее буквально отваливались. Куда было девать все это изобилие, оставалось совершенно непонятным. Надо ли говорить, что молока от нашей рекордсменки хватало всем нашим ближайшим соседям. А Константину Михайловичу Симонову – он жил в то время с Валентиной Серовой на чьей-то даче поблизости от нас, – бабушка самолично носила молоко, потому что была к нему вообще неравнодушна... И, конечно, делала это не корысти ради, а исключительно по движению души. Вдобавок она научилась вручную пахтать масло, стараясь не попадаться за этим каторжным занятием на глаза отцу... Но молоко все не убывало.
