На Сахалине я провела месяца два и многое смогла увидеть. Встречалась с разными людьми. Выходила с рыбаками на сейнере в океан. Спускалась в шахту, в забой. С группой кинорежиссера А. Згуриди поднималась в горы, в устье одной из сахалинских речушек, куда на нерест из океана, движимая инстинктом и обдирая на мелководье в кровь бока, устремляется горбуша, чтобы отложить там икру и погибнуть. Экзотика Сахалина поражала воображение. Обыкновенные лопухи за три летних месяца вытягивались здесь выше человеческого роста. Целебные лимонник и женьшень составляли подлесок в тайге. Рыбные богатства могли бы озолотить этот край. Обо всем этом я написала в своем жизнеутверждающем очерке, который вместе с «фото автора» был опубликован в журнале «Смена». В нем я опустила, однако, немаловажные подробности повседневной жизни обитателей этой дальней окраины нашей страны, связавших с ней свою нелегкую участь.
А между тем в то самое время, когда я там была, людям под постоянное жилье отводились фанзы, летние сезонные времянки, оставленные нам в наследство японцами, и зимой, когда на Сахалине лютуют метели и морозы, едва не сносимые ветром. Шахты, куда сама я спускалась, были заползучие, и шахтеры бурили уголь в лежачем положении. На острове было полнейшее бездорожье, и куда-нибудь проехать на трофейном американском джипе можно было только по песчаной полосе отлива в определенные часы – и не дай бог было замешкаться в пути!
В порту Корсаков, куда свозили уловы разнообразной рыбы, крабов, устриц, морского салата, отсутствовала какая бы то ни было приемная база – не было элементарных разделочных столов, не говоря уж о перерабатывающих заводах или холодильниках. Сейнеры, на которых рыбаки ежедневно выходили в океан, утлые посудины, пыхтя и содрогаясь всем корпусом, с трудом одолевали могучий вал плоской тихоокеанской волны...
Была такая песенка на Сахалине:
Сахалин – вторые Сочи, на-ни-на, на-ни-на,
Солнце светит, но не очень, на-ни-на, на-ни-на,
Здесь растут сухие фрукты, на-ни, на-ни-на,
И консервные продукты, на-ни, на-ни-на! —
как говорится, было бы смешно, когда бы не было так грустно – на рынке и в магазинах и правда можно было приобрести что-нибудь из консервов, но о натуральном борще можно было только мечтать – его не из чего было сварить! Продовольствие, как и ширпотреб, доставлялось главным образом из Китая, потом стали привозить кое-какую технику бу из Японии.
На следующий год я оказалась на Дальнем Востоке – Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре, Владивосток; затем были шахты Забужья, рабочий поселок в Сормово... В очерках, написанных по горячим следам этих поездок по городам и весям, были живые зарисовки с натуры, описания разных достопримечательностей и, главное, встречи с людьми, о которых всегда можно было написать много хорошего. Они печатались в «Огоньке», «Знамени», «Вокруг света».
В 1956 году меня приняли в Союз журналистов.
Но вот происходит, что называется, лобовое столкновение с реальной действительностью, и мне поневоле вспоминаются слова Ю. М. Нагибина, когда-то так сильно задевшие мое самолюбие.
От редакции журнала «Знамя» я направилась в командировку на химкомбинат города Владимира. Красивейший Владимирский собор на высоком берегу Волги. Просветляющий душу вид на бескрайние просторы полей за рекой.
Через типового вида проходную я вхожу в производственный цех знаменитого химкомбината. По бетонному полу с вдавленными в нем желобами протекают потоки мутной, молочного цвета жидкости. В воздухе, на самом деле полностью отсутствующем, висит густой белесый туман, и в этом тумане почти босые, в длинных белых одеяниях, подобно японским ныряльщицам за жемчугом, движутся тени женщин. Однако ловят они тут отнюдь не жемчуг, а просто-напросто изо дня в день работают в этой атмосфере с химическими реактивами. К сорока годам волосы у них начинают облезать, зубы шатаются, а мужчин на это производство не загонишь кнутом. Юная журналистка, которой надлежало описать все это для публикации в столичном журнале, была просто в шоке. Выудить хотя бы что-нибудь позитивное в этой обстановке было невозможно, и я так и назвала свой будущий очерк: «Нужен ли женщинам пар?» Привыкшая к тому, что мои очерки без всяких проблем принимались к печати популярными в то время журналами, я была несколько обескуражена отказом, вначале последовавшим от родного «Знамени», а затем и от целого ряда других московских, а также ленинградских редакций. Волосы вылезают?! Зубы шатаются?! – это еще что за уродство такое?! Формулировка для отказа была более или менее стереотипной, так что иной раз казалось, что это заранее заготовленный бланк, она была, как правило, краткой и категоричной: «не своевременно». Сопротивляться, как оказалось в дальнейшем, наивно доказывая, что все написанное в моем очерке чистая правда, было бесполезно... В те годы, в конце 50-х, у нас не существовало независимой журналистики, и прав был Нагибин – не мне было пробивать брешь в бастионах советской идеологии.
Я вернулась к тому, с чего начинала, – и много лет занималась переводом югославской (как это тогда называлось) литературы на русский язык. Для меня этот путь художественного перевода оказался необыкновенно ярким и плодотворным. Прежде всего встреча с самой этой страной – Югославией и многими писателями, как старшего, так и младшего поколения. В те времена – 60–80-е годы, – до того, как Югославия столь трагическим образом раскололась, как зеркало вдребезги, на мелкие осколки, – это был процветающий край изобилия и согласия. Испокон веков существовавшие противоречия национального и религиозного характера держались под спудом и не мешали общему развитию. На взгляд приезжего жизнь Югославии, и в городе, и в деревне, была сравнима с западными стандартами и намного превосходила российские. Типично южное гостеприимство, открытость характера, душевный прием, который в этой стране оказывали всем русским, вне зависимости от их занятий и положения, напоминали о том, что, может быть, и правда, на свете есть братство славянских народов...
Невозможно было не влюбиться в тогдашнюю Югославию – белградская интеллектуальная элита с ее кипучим темпераментом, горячо откликавшаяся на все события мира, бурлящая весельем ночная Скадарлия с бардами, живописцами и бесчисленными «кафанами», мастерские художников в прибрежных городках Хорватии и Черногории, непередаваемая красота Адриатики, поэтические вечера, собиравшие, как и у нас в Москве в те годы, огромную аудиторию.
В процессе знакомства с литературой Сербии, Хорватии, Боснии и Герцеговины, Словении, Македонии, Черногории, столь различных по языкам, менталитету и традициям, религиозным предпочтениям и ландшафту, я открывала для себя все новые имена и таланты. Не могу сказать, какая из тех вещей, которые я переводила, мне ближе всего – каждая из них была целой эпохой в моей жизни, иногда затягивающейся на год и больше, пока работа не была полностью завершена.
Упомяну здесь комедию Б. Нушича «Госпожа министерша» с ее вечной темой «из грязи – в князи»; эпическое полотно И. Андрича «Мост на Дрине», шедевр мирового уровня, получивший Нобелевскую премию в 1961 году; роман хорватского классика М. Крлежи «На грани рассудка» и его повесть «Первая месса Алоиза Тичека»; трагическое повествование М. Црнянского «Роман о Лондоне» о судьбах российской послереволюционной эмиграции; роман черногорского писателя М. Лалича «Лелейская гора» – эпопея героического сопротивления партизан фашистским оккупантам; остросатирические произведения Э. Коша, роман «Сети», повесть «Великий Маг»; драма Л. Симовича «Бродячая труппа Шопаловича»; прозаические произведения писателя новой волны М. Булатовича; детские повести Б. Чопича, полные выдумки, забавных приключений и юмора.
