Мы всячески старались отвлечь его от невеселых мыслей, привозили к нему на дачу в Переделкино своих друзей и знакомых.
Однажды привезли к нему двух известных немецких физиков, коллег моего мужа, – Рудольфа Мессбауэра и Майкла Кальвиуса, с которыми, начиная с 60-х годов, у мужа было тесное сотрудничество, продолжавшееся несколько десятилетий. Это были выдающиеся профессоры из Мюнхенского технического института, при этом Рудольф Мессбауэр был первым лауреатом Нобелевской премии в Баварии, которую он получил в 1961 году.
Где-то в начале 70-х годов мой муж впервые привел Мессбауера к нам в дом и, как положено, представил меня:
– Вот познакомьтесь, это моя жена, она переводчица.
– И с какого языка вы переводите?
– С сербскохорватского.
– Вот это да! А Иво Андрича, сербского писателя, вам переводить не доводилось?!
– Как же так не доводилось, когда я именно сейчас работаю над переводом его романа «Мост на Дрине»...
Выяснилось, что Рудольф Мессбауер получал Нобелевскую премию вместе с Иво Андричем, они подружились, и на этой почве Рудольф прочитал роман в переводе на немецкий, а потом еще побывал у Андрича в гостях на его вилле под Херцег-Нови на Адриатике.
Просто поразительно, какие совпадения бывают в жизни!
* * *
Очень скоро мы с Мессбауером и Кальвиусом стали самыми близкими друзьями, и пока нас с мужем в тогдашнюю ФРГ вместе ни за что не пускали, они сами по всякому возможному поводу приезжали в Москву. Здесь, в отличие от чопорной Германии, они находили оживленное общество, которое любило в те годы поразвлечься – помимо положенных походов на концерты и в музеи мы их водили к своим знакомым, в художественные мастерские, в студии знаменитых скульпторов Силиса, Лемпорта и Сидура, где царила самая непринужденная обстановка – каждый приносил кто что мог из съестного и выпивки, гитара, танцы. Ну и, конечно, восхищение неформальным творчеством нашего художественного подполья – правильно окрестили его «андерграундом», поскольку их мастерские в основном располагались в подвалах. Наши гости веселились от души и потом признавались, что нигде, кроме Москвы, ни в какой компании не найдешь такой раскрепощенной и дружественной атмосферы.
И вот мы везем наших друзей в Переделкино, которое в их сознании прочно связано с именем Б. Пастернака и которое они очень хотели посетить. Еще бы! Скандал, разразившийся в 1958 году, когда поэта заставили отказаться от Нобелевской премии, переживал весь цивилизованный мир. Понятно, что у Рудольфа Мессбауера к этому было свое индивидуальное отношение...
Контакт с папой как-то поначалу не заладился. Прежде всего он хотел поговорить с нашими друзьями про Сталинград и пленение фельдмаршала Паулюса – это была часть его биографии, и отцу было интересно послушать, что по этому поводу могут сказать эти физики из ФРГ. Однако физики, Мессбауэр – 1928-го, Кальвиус – 1930-го года рождения, считали себя непричастным к трагическим военным событиям, как и к нацизму вообще, и старались обходить эту тему стороной. Но отец, не почувствовав их настроения, сообщил далее нашим друзьям, что видел лично товарища Сталина и даже с ним разговаривал и имеет на сей счет свои соображения. Он их готов изложить, но при этом ему хотелось бы узнать, что думает нынешнее поколение немцев о Гитлере, как все это могло произойти и каким образом случилось так, что целая нация была в буквальном смысле зомбирована одним-единственным безумцем?! На все это наши немецкие друзья отвечали вяло и неохотно, привыкнув к тому, что здесь, в России, их щадили и старались про фашизм с ними не говорить...
К счастью, тут подоспел горячий борщ, и всех нас пригласили к столу. Борщ произвел на наших гостей неизгладимое впечатление. Рудольф Мессбауэр, готовясь к поездке в Москву, считал необходимым выучить две фразы: «Я тебья любилю!» и «Я голодьний!» – полагая, что этого вполне достаточно, чтобы не пропасть тут у нас без всякого знания языка. Возможно, так оно и есть на самом деле.
После обеда папа предложил нашим гостям осмотреть местную церковь. И мы пешком отправились к кладбищу и церкви Преображения Господня, – одна из самых красивых церквей Подмосковья, она вызывает восхищение при любом освещении и при любой погоде. Я помню, церковь была закрыта, но папа кого-то позвал, и нас провели в храм. Там было темно, горело лишь несколько свечей, пахло ладаном... Чудотворная икона Божьей Матери, которую папа непременно хотел показать гостям, из полумрака светилась своим строгим ликом и смотрела на нас взыскующим взглядом. Мы долго в молчании стояли перед ней. Потом вышли из церкви.
Начинало смеркаться. За полем все еще хорошо была видна дача Б. Пастернака, и весь этот вид с холма поневоле вызывал какое-то необъяснимое волнение.
Как это ужасно, что мы теряем наши исторические ландшафты, и теперь уже между церковью на холме и дачей Пастернака возвышаются какие-то постройки.
На могилу поэта мы не пошли. Это у нас в России культ поклонения могилам, на Западе к этому относятся гораздо более рационально.
* * *
Незадолго до своей смерти отец делился со мной своими замыслами на будущее, в плену которых все еще пребывал. Он собирался вернуться к воспоминаниям юности, к деревне и даже называл заглавия предполагаемых произведений: «Ураган», «Тамбовская губерния», «Яблони зацветут опять». Он все мечтал засесть за работу, как в старые добрые времена. Но приступить к намеченному он уже не сумел. Болезнь свела его в могилу, не дав дожить почти год до семидесяти лет. Он умер в московской городской больнице в январе 1976 года.
Похоронен Николай Вирта на Переделкинском кладбище рядом с могилами многих и многих его литературных собратьев, неподалеку от церкви Преображения Господня, в которую так любил заходить.
* * *
Вместо эпитафии приведу небольшой отрывок из последней его повести «Как это было и как это есть»:
«Все кладбище заросло сиренью, трудно пробраться через нее. Что делается здесь в весеннюю пору, когда расцветает сирень! Все вокруг пропитано чудесным ароматом, дышится легко, и сладко кружится голова – от сиреневого ли запаха, от весеннего ли воздуха, от зеленей ли, ковром раскинувшихся вокруг до самого небосклона!
В мае сюда прилетают соловьи и в теплые ночи такую заводят трель, что хоть до рассвета не спи – слушай, вздыхай, вспоминай молодые годы. Как в прошлые времена, так и теперь в сиреневую пору на кладбище собирается молодежь. Она не боится ни мертвецов, ни таинственных чадных огней, будто бы появляющихся на могилах плохих людей.
Луна заливает кладбище ровным светом, где-то слышится смех, поцелуи, нежный шепот...
Я сел на ветхую скамейку у надгробия, заросшего сиренью, и думал: вот мертвые лежат в своих могилах, и вот живые начинают жить. Ничто не превращается в прах, и те, кто умерли, жили для тех, кто живет теперь, а живые живут для тех, кто придет вослед.
Все для живых, и только им есть место под небом».
* * *
На этом, кажется, можно было бы поставить точку. Но скажу еще несколько слов о Переделкине.
