Гешвинд и Каплан очень умно интерпретировали случай с непонятной опухолью как включающий повреждение мозолистого тела и провели некоторые простые тесты, результаты которых согласовывались с их догадкой. После смерти пациента несколько месяцев спустя вскрытие подтвердило их диагноз. Весной была опубликована еще одна статья об этом случае. В богатом на новости разделе “Сообщения на различные темы” в майском номере The New England Journal of Medicine 1962 года вышла заметка Гешвинда, повествующая об этих удивительных наблюдениях. Специально был сделан акцент на то, что впервые эти данные были представлены на встрече 14 декабря 1961 года. Открытие наделало шума в Бостоне.
Гешвинд отправил копию рукописи своей еще не вышедшей статьи Сперри, чтобы тот прокомментировал ее, где-то в начале 1962 года, как раз когда мы тестировали У. Дж., но до того, как мы опубликовали свои результаты. В рукописи он отмечал, что работа Сперри на животных надоумила их с Каплан проверить своего пациента на наличие у него эффектов дисконнекции. Сперри устроил коллоквиум в Гарварде осенью 1961 года, где описал часть этой работы. Про нее в общих чертах тогда уже знали, и для исследователя было совершенно нормально говорить о своих “свежайших” результатах. В то время я как проклятый работал в Пасадене, тестируя У. Дж. перед операцией. Сперри не обрадовался, получив рукопись Гешвинда несколько месяцев спустя. Обе исследовательские группы работали абсолютно независимо, и он не хотел, чтобы возникла какая-либо путаница на этот счет. После долгих лет фундаментальных экспериментов Сперри с Майерсом на животных и наших более ранних, но пока не опубликованных данных по У. Дж. он не хотел, чтобы кто-то подумал, будто его работа на людях была проведена под влиянием открытий Гешвинда.
Роджер Сперри много и рьяно соревновался – в колледже он записался сразу в три спортивных команды. В начале моей работы в его лаборатории Сперри развязал войну с собственным ментором, Полом Вайссом, самым выдающимся нейробиологом своего времени. В написанном распаленным тоном специальном дополнении к обзору, который Вайсс подготовил для чего-то под названием “Исследовательская программа в области нейронауки”, Сперри дал волю словам. В автобиографическом эссе о своей выдающейся карьере другая студентка Вайсса, Бернис Графстайн, вспоминала это так:
Поэтому, когда я наконец дала выжимку полученных результатов Вайссу ближе к концу 1964 года, я испытала большое облегчение – его вроде не особенно задело, что я не продвинулась по теме регенерации двигательной системы. Казалось, его совсем не тревожит, что мои данные, видимо, хуже согласуются с его идеями, чем с идеями Роджера Сперри о специфическом восстановлении связей. И вообще, в своем обобщающем докладе на семинаре “Исследовательской программы в области нейронауки” примерно в то же время Вайсс заявил, что поддерживает идею специфичности регенерации, только не считает, что необходимо выяснять детальный механизм этих процессов [хотя он все еще настаивал на том, что они могут включать в себя функционально закодированные паттерны активности, способные служить “сообщениями для выборочного восприятия”].
Сперри, напротив, был непреклонен в своем желании откреститься от любых взглядов, связанных с Вайссом. В сообщении, которое по его настоянию сделали приложением к обзору, Сперри еще раз подчеркнул свое первенство в разработке идеи “избирательного хемотаксического (sic) роста специфических путей нервных волокон и связей, управляемого четким паттерном специфических химических аффинностей, которые берут начало от… эмбриональной дифференцировки” (Sperry, 1965). Он считал, что за время их долгого сотрудничества Вайсс пользовался его, Сперри, вкладом без должного признания его усилий и что “в литературе сформировалась сложная сеть двусмысленных утверждений, навязанной терминологии и путаницы с задачами, которую почти невозможно распутать кому бы то ни было, кто не знаком самым теснейшим образом с историей этого вопроса”. Ему было недостаточно получить от Вайсса просто подтверждение того, что специфичность играет роль при росте и образовании терминалей регенерирующих аксонов; он был убежден, что его лишили возможности, которую гарантировал ему Вайсс: “открыто обсудить все проблемы и прояснить позицию по вопросам, где есть разногласия”
[46].
Все время, пока Сперри работал, остальные могли находиться лишь на двух позициях: члена его команды или члена другой команды. Гешвинд стал его новым соперником. Кроме того, если кто-то выбывал из команды Сперри и становился соперником, частота осуждающих комментариев в его адрес от Сперри взмывала ввысь. За время моего пребывания в Калтехе это случалось множество раз. Однажды, когда Сперри критиковал кого-то, кто ушел из лаборатории, я понял, что после того, как сам получу степень и перейду работать в другое место, я, вероятно, окажусь на месте нынешней жертвы. Впрочем, тогда мы еще были членами одной команды, поэтому я отогнал от себя неприятную мысль, рассудив, что это просто часть жизни в науке.
Подробное изложение открытий Гешвинда, которое в итоге опубликовали в журнале Neurology в октябре 1962 года, сыграло важную роль в пробуждении интереса неврологов к мозолистому телу. Статья вновь связала клиническую литературу с работами о важности мозолистого тела, имеющими богатую историю: в самом конце XIX века их проводили немецкий невролог Хуго Липман и французский невролог Жозеф Дежерин.
Годы спустя мы с Гешвиндом были приглашены на Международный конгресс неврологов в Киото. Событие проходило очень официозно в большом конференц-зале. Повсюду были переводчики, отчаянно пытавшиеся справиться со множеством языков, на которых говорили участники. Норман находился в компании известных неврологов со всего мира. Император Японии тоже был там вместе со своей женой, слушая речи, казавшиеся ему, должно быть, тарабарщиной. Каждый докладчик, прежде чем подняться на сцену и произнести речь, непременно вставал и кланялся императору. Но не Норман. Когда его пригласили выступить, он прошел прямо на сцену, произнес речь, а потом сразу вернулся на свое место.
После сессии я спросил Нормана, почему он так поступил. Его нежелание подчиняться этикету было, мягко говоря, заметно со стороны. Норман ответил: “Ну уж нет, не собираюсь я кланяться императору Японии, после того что он сделал с нашими войсками”. Он был человеком, воистину достойным уважения, и обладал сильным соревновательным духом. Со временем я подружился с Гешвиндом и со всей его бостонской группой по нейропсихологии. Если мы когда и говорили о проблемах первенства, то я и не припомню такого, а ведь у нас была масса возможностей обсудить это. Как ученому и собеседнику Норману было мало равных. Находиться в его компании всегда было приятно. В 1965 году он написал статью для журнала Brain, которая до сих пор считается классическим обзором неврологических синдромов дисконнекции (“disconnexion”
[47], как написали в британской публикации)
[48]. И действительно, та статья послужила стимулом к формированию целой отрасли поведенческой неврологии в Америке.
