После многих лет изучения Н. Г. и Л. Б. мы со Сперри пришли к заключению, что у правого полушария богатый словарный запас. Оно способно верно реагировать на слова из печатных букв, равно как и на всевозможные изображения, состоящие из штриховых линий
[65]. Порой оно даже могло произнести слово по буквам или написать, пусть и редко. Мы лелеяли надежду обнаружить в правом полушарии какие-нибудь признаки независимого мышления более высокого уровня и дали пациентам несколько заданий, для решения которых требовалась простая арифметика. Иногда испытуемые справлялись со сложением, но никогда с вычитанием.
Мы всегда бдительно следили, не проявятся ли такие функции мозга, которые передаются из одного отделенного полушария в другое. После работы на обезьянах со стимулами, вызывающими сильные эмоции, мне хотелось узнать, будут ли люди реагировать подобным образом. Даст ли потенциально вызывающий эмоции стимул противоположному полушарию какую-то подсказку, когда известно, что не вызывающий эмоций стимул точно не может? Чтобы это проверить, необходимо было заглянуть в магазин печатной продукции, где в те времена пикантные обложки журналов закрывали картонками. Надо было купить таких журналов, навырезать из них картинок, сфотографировать, а затем вставить эти фотографии в последовательность других изображений, более скучных, чтобы они могли внезапно появляться в левом поле зрения, перемежаясь всякими ложками и кофейными чашками. Мне было не по себе из-за этого эксперимента. Я был уже молодым мужчиной, спору нет, но ведь я был еще и католиком, так что… вы понимаете…
Каким-то образом я справился со стыдом и составил нужную последовательность картинок. Сначала я протестировал Н. Г. (видео 6). Весь эксперимент был заснят на камеру. Она должна была фиксировать выражение лица пациентки, но, поскольку то была еще эра немого кино, голоса не записывались. К счастью, пленка вышла хорошей, так что на ней четко видно, как пациентка реагирует на мои вопросы.
М. Г.: Зафиксируйте взгляд на точке.
Н. Г.: Хорошо.
Изображение ложки появляется в левом зрительном поле пациентки, так что о нем становится известно только правому полушарию.
М. Г.: Что вы видели?
Н. Г.: Ничего.
Ее лицо не выражает никаких эмоций.
М. Г.: Хорошо, зафиксируйте взгляд на точке.
На этот раз ее правому полушарию показывают изображение голой женщины.
М. Г.: Что вы видели?
Н. Г.: Ничего.
Однако затем она какое-то время борется с желанием ухмыльнуться, но в итоге перестает сдерживаться и хихикает.
М. Г.: Почему вы смеетесь?
Н. Г.: Ой, не знаю. У вас тут такой смешной аппарат.
Этот результат меня воодушевил, хотя потребовалось несколько лет, чтобы полностью осознать все следующие из него выводы. Тогда я просто очень хотел, чтобы он подтвердился на У. Дж. Через несколько дней я загрузил всю аппаратуру для тестирования в свой “студебеккер” и отправился в Дауни. Я показал У. Дж. несколько нейтральных изображений, прежде чем предъявлять правому полушарию этого ветерана Второй мировой картинки с голыми женщинами. И вновь я спросил: “Что вы видели?” С бесстрастнейшим лицом, какое я когда-либо видел, он ответил: “Ничего”. Я ужасно расстроился. Вероятно, результаты тестирования Н. Г. были просто случайностью.
Конечно, для верности я протестировал и левое, “говорящее” полушарие У. Дж. К моему удивлению, он без каких-либо эмоций сказал: “Красотка?” Я ответил: “Да”. Пока я возился с аппаратурой, У. Дж. сухо добавил: “Это у вас такие студентки в Калтехе?” Вот так вот. Ни одно из полушарий не сочло наготу хоть сколько-нибудь занимательной. Лайнус Полинг был прав: никогда ничего не предполагай заранее.
Покидая родное гнездо
Я ответил на звонок Говарда Кендлера, главы психологического факультета Калифорнийского университета в Санта-Барбаре, с телефона, стоявшего в коридоре аллесовской лаборатории в Калтехе. В лаборатории Сперри запрещалось иметь телефоны в отдельных рабочих комнатах, и, пожалуй, не зря. Телефонный звонок служил своеобразным отрицательным сигналом: каждый, кто отвечал на него, вынужден был прервать свою работу. А частенько приходилось поднимать трубку и затем идти отлавливать кого-то. Телефоны доставляли массу неудобств.
Как бы то ни было, подошел мой черед ответить на звонок. Я снял трубку, и Говард сказал: “Мы хотели бы взять вас на должность преподавателя в Калифорнийский университет в Санта-Барбаре с ошеломительной зарплатой в 9500 долларов на девять месяцев”. Контракт на девять месяцев предполагал, что на оставшиеся три месяца нужно найти финансирование самостоятельно, используя гранты или другие средства. Пока он говорил, в моем мозгу, будто в последний миг перед автокатастрофой, пронеслись некоторые важные мысли. Во-первых, нравится мне это или нет, пришло время покинуть Калтех. Я проработал там уже пять лет, и в спину дышали новые студенты. Во-вторых, я принял предложение на позицию постдока в Пизе, чтобы поработать с моим дорогим другом Джованни Берлуччи. В-третьих, по возвращении домой мне понадобится работа. И в-четвертых, приняв это предложение, я окажусь всего в какой-нибудь сотне километров от Калтеха, недалеко от пациентов, так что смогу продолжать свои исследования. И я услышал, как говорю “Согласен”. На том и порешили.
Конечно, это решение далось мне нелегко и сопровождалось чувством потери. В Калтехе я вырос не только в научном плане, но и в социальном – в частности, начал разбираться в завихрениях политики. Моя дружба с Биллом Бакли стала еще крепче, и в 1964 году он пригласил меня в качестве своего помощника на национальный съезд Республиканской партии близ Сан-Франциско. Великий американский писатель Джон Дос Пассос, примкнувший к консерваторам, хотя в юности был ярым сторонником левых, приехал туда, чтобы написать статью про съезд для National Review. Билл дал мне задание присматривать за ним. Одноглазый, разменявший седьмой десяток, Дос Пассос был энергичнее шестерых молодых мужчин. Я едва поспевал за ним. Это был грандиозный опыт, а увенчало его изнурительное выстукивание на печатной машинке его статьи, на что у меня ушла вся ночь. Когда я на следующий день встретился с Биллом, только что закончившим дебаты с Гором Видалом, он спокойно сказал мне: “Майк, вижу, что печатание на пишущей машинке не твой козырь”. Что ж, это и впрямь было так.
Я принимал участие и в других политических событиях Калтеха, включая последний визит туда Мартина Лютера Кинга – младшего в 1965 году. В тот вечер он выступал в знаменитой Баптистской церкви дружбы в историческом центре Пасадены. Это была первая в городе баптистская церковь для афроамериканцев. Я смог пробраться на проповедь, и это оказалось одним из самых волнующих событий в моей жизни. А были и другие. Роберт Кеннеди приезжал в Калтех в 1964-м, а писатель Джеймс Болдуин – в 1963-м. Встречи с такими яркими и увлеченными общественными деятелями не могли не сделать представление слушателя о социуме более зрелым. Болдуин особенно трогал за душу. Я имел честь провести вечер за разговором с ним в прокуренном кабинете в доме пасаденского мецената. Болдуин сказал, что много лет назад переехал в Париж, чтобы свободнее чувствовать себя и как афроамериканец, и как гомосексуал. На вопрос, почему же он вернулся в Штаты, он просто ответил, что, хотя Париж имеет массу преимуществ, по своей сути он американец. (Мир оказался тесен: несколько лет спустя Болдуин и Бакли участвовали в широко обсуждаемых дебатах в дискуссионном клубе Кембриджского университета в Англии. Болдуина провозгласили победителем.)
