В итоге мы все-таки провели добротное исследование
[69]. И показали, как отдельные нейроны мозолистого тела кодируют зрительную информацию, поступающую с той или иной стороны всего поля зрения. В течение года в последующих работах Берлуччи и Риццолатти сумели выяснить, как именно мозолистое тело обеспечивает слияние двух зрительных картин окружающего в мира в одну, кажущуюся единой. Нобелевский лауреат Дэвид Хьюбел описал тот эксперимент и назвал лучшим известным ему примером исключительной специфичности нейронов:
Перерезав зрительную хиазму по средней линии, они регистрировали ответы в поле 17 вблизи границы с полем 18, отыскивая те клетки, которые могли активироваться бинокулярно. Ясно, что любая бинокулярная
[70] клетка этой области в правом полушарии должна получать входные сигналы как прямо от правого глаза (через наружное коленчатое тело), так и от левого глаза и левого полушария через мозолистое тело. Как выяснилось, рецептивное поле каждой бинокулярной клетки захватывало среднюю вертикаль сетчатки, причем та его часть, которая относится к левой половине поля зрения, доставляла информацию от правого глаза, а та, которая заходит в правую половину, – от левого глаза. <…>
Полученные результаты ясно показали, что мозолистое тело связывает клетки друг с другом таким образом, чтобы их рецептивные поля могли заходить и вправо, и влево от средней вертикали. Таким образом, оно как бы склеивает две половины изображения окружающего мира
[71]
[72].
Хочу собственную лабораторию
По прошествии нескольких месяцев в Пизе я осознал, что нейрофизиология не для меня. Она занимает много времени, как, впрочем, и любые исследования, однако еще требует колоссального терпения – а это не моя сильная сторона. Я был готов вернуться в Америку и начать независимую научную карьеру. Я соскучился по тестированию пациентов, мне хотелось провести разные дополнительные эксперименты, и стало казаться, что Санта-Барбара так далеко от Пизы: я начал чувствовать себя изолированным и выпавшим из жизни. Я написал Кендлеру, декану психологического факультета в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре, и спросил, могу ли вернуться раньше и начать работать в январе, а не в июле. Он каким-то образом все уладил со своей стороны, а благодаря хлопотам Джованни срок моего пребывания в Пизе сократили до шести месяцев. Вообще, это был не мой звездный час, но что случилось, то случилось.
Воодушевление от новой работы, новой должности, нового ощущения судьбы задавало тон моим первым впечатлениям от Калифорнийского университета в Санта-Барбаре в 1967 году. Это крайне живописное место, и на психологическом факультете работало много талантливых людей, включая Дэвида Примака. Большинство сотрудников были выходцами из области классической экспериментальной психологии, а она была для меня абсолютно новым миром. Меня настолько переполнял энтузиазм, что я спросил Сперри, а не хочет ли он поработать в Санта-Барбаре. Оказывается, так много кто делает. Сперри и впрямь приехал и, думаю, даже сходил к ректору, но в итоге ничего не получилось.
А вот что получилось, так это обрести свой первый грант, на который я подал заявку перед отъездом в Пизу. Я написал ее в свой последний год в Калтехе и имел возможность дать на проверку Сперри и другим сотрудникам лаборатории. В заявке фигурировала работа как на животных, так и на людях, которую я хотел продолжить. Все сказали, что заявка хорошая, и пожелали мне удачи. В 1960-х гранты довольно легко было получить, и удача мне снова улыбнулась. Хотя я этого тогда не знал, Сперри был председателем экспертной комиссии в Национальных институтах здравоохранения, которая рассматривала заявки на грант. Я уверен, что ему пришлось самоустраниться от оценивания моей заявки, но наличие в комиссии человека, который разбирается в теме, даже если стоит за дверью, никогда не помешает. Приехав в Санта-Барбару, я смог быстро обустроить лабораторию с обезьянами и возобновить работу с пациентами.
У большинства психологов нет возможности тестировать пациентов, чьи полушария разобщены, когда оценивать работу каждой половины мозга по отдельности сравнительно просто. Специалисты по экспериментальной психологии подсчитывают, сколько времени нужно для выполнения того или иного действия или сколько ошибок люди делают, когда выполняют то или иное задание. На основании подобных наблюдений они выстраивают модель, описывающую, как то-то и то-то могло бы работать, и обнаруживают, что наше поведение действительно направляется психической жизнью. У них это тоже здорово получается. В Санта-Барбаре меня окружали профессионалы в этой области.
Один из нерешенных вопросов, который нам помогли сформулировать первые работы, посвященные расщепленному мозгу, был таким: как информация интегрируется в неповрежденном, нормальном мозге? Когда мы смотрим на мир, каждая половина видимого нами изображения попадает в противоположное полушарие. И тем не менее любому из нас картинка кажется слитной, без шва посередине, нет никакого зазора между восприятием ее левой и правой частей. Как так получается? Быть может, зазор все-таки есть? Вероятно, есть поддающиеся измерению различия во времени восприятия двух половин, просто они каким-то образом скрыты? Мы одними из первых нашли часть ответа на этот вопрос, используя очень простой тест.
Мой новый аспирант, Роберт Филби, начал тестировать студентов, поступавших к нам в университет. Филби в своих очках а-ля Джон Леннон и длинными вьющимися волосами был удивительным человеком, по-настоящему свободным. Его соседом по комнате в Колледже Помоны был Ларри Свонсон, который впоследствии стал одним из лучших в мире нейроанатомов с богатейшим воображением. Филби же после этой серии экспериментов решил, что аспирантура не для него, и уехал в Гарбервилль в штате Калифорния, чтобы стать художником. Через много лет его рисунки украсили мои книги, и его остроумие неиссякаемо. Однако во времена, о которых я рассказываю, он усердно трудился в лаборатории.
Задание для наших добровольцев состояло в следующем. Они должны были зафиксировать взгляд на точке на экране, оборудованном как реле с голосовым управлением, так и простым электронным ключом, управляемым вручную. В первой серии тестов после звукового сигнала на экране справа или слева от места фиксации взгляда вспыхивала точка. Половине испытуемых велели говорить “да”, если они видели точку, и “нет”, если экран оставался пуст, то есть на нем ничего не появлялось. Другой половине дали противоположные инструкции: говорить “да”, если экран оставался пустым (ничего не появлялось), и “нет”, если на нем высвечивалась точка. Результаты получились очень интересными.
