Когда точка появлялась в левом поле зрения или не появлялась вообще, словесный ответ, который должен был приходить из левого полушария, звучал на 30 миллисекунд позже, чем если точка показывалась в правом поле зрения. То есть получалось, что, когда точка исходно предъявлялась левому, “говорящему” полушарию (из правого поля зрения), реакция была существенно более быстрой. А когда в левом поле зрения ничего не возникало, реакция была менее быстрой, поскольку левому, “говорящему” полушарию все-таки требовалось выявить тот факт, что ничего не предъявляли, и оно должно было дожидаться, пока правое полушарие предоставит ему информацию, и это занимало некоторое время
[73].
Впрочем, столь большая разница во времени ответа (30 миллисекунд) не несла в себе никакой логики. Из физиологических экспериментов нам было известно, что передача информации через мозолистое тело занимает всего 0,5 миллисекунды. Почему же тогда в поведенческих опытах все происходило так медленно и, если реакция действительно настолько неспешная, почему мы сами не чувствуем этого в повседневной жизни? Мы еще раз повторили эксперимент. Вместо того чтобы просить студентов говорить “да” или “нет”, когда на экране высвечивается точка или ничего не высвечивается, мы сказали им, чтобы вместо ответа “да” они правой рукой двигали рычаг в одну сторону, а вместо ответа “нет” – в другую. Такое изменение постановки эксперимента могло выявить, что мы имели дело не со временем передачи информации из одного полушария в другое, а попросту с тем фактом, что правое полушарие даже на несложные задания реагирует медленнее, чем левое.
Что ж, эксперименты со студентами дали четкий ответ – и он ставит ученых в тупик по сей день. Реакции правой руки на точку были одинаково быстрыми независимо от того, в каком поле зрения та появлялась. Это означало, что оба полушария в состоянии обеспечить одинаково быстрые двигательные реакции. Удивляло, однако, то, что рука реагировала на 40 миллисекунд позже, если на экране не появлялось точки. Где бы в мозге ни принималось решение ответить на стимул (или его отсутствие), обоим полушариям требовалось больше времени, чтобы отреагировать на “пустое” предъявление. Возможно, мозгу требовалось больше времени на то, чтобы установить, что ничего не произошло, чем на то, чтобы решить, что что-то произошло. А может, мы просто не понимали суть происходящего. Так бывает в науке. Чаще всего именно так и бывает.
К счастью, другие ученые исследовали эту загадку и продвинулись в ее разрешении. Кстати, над этой задачей работала целая группа итальянских ученых под руководством Берлуччи
[74]. Безусловно, мы продолжаем изучать вопрос, как две половины мозга координируют свою активность и разделяют обязанности. На первый взгляд кажется, что проблема касается исключительно расщепленного мозга, но в действительности она имеет отношение к одному из центральных вопросов наук о мозге: как одни части мозга взаимодействуют с другими. Все дело в согласованности, как сказал бы ныне покойный комик Генри Янгмен. В мозге разные участки обычно находятся всего в нескольких микронах либо нескольких сантиметрах друг от друга. В обоих случаях разные процессы должны осуществляться локально, а потом уже либо информация посылается в другую часть мозга, либо деятельность разных частей мозга как-то координируется. Исследование того, как обмениваются данными полушария, дает ученому некоторый простор, поскольку физические расстояния между областями обработки информации гораздо больше.
Дэвид Примак и его вопрос длиной в сорок лет
В Санта-Барбаре возникло множество новых направлений исследований и зародилось много длительных дружеских отношений. Именно там я познакомился с Дэвидом Примаком, ставшим одним из моих самых близких друзей. Сложно представить, кто из современных психологов оказал большее влияние на свою науку, чем он. В вопросах нашего происхождения, нашей истории, нашей человеческой уникальности именно Примак помог нам понять, кто мы есть. Своими исследованиями на животных Примак изменил наше представление о разуме. Как однажды сказала мне Лиз Спелке, именитый гарвардский психолог: “Дейв все открыл первый”.
До своей новаторской работы по когнитивным и “вероятным” языковым способностям шимпанзе Дейв сделал важные открытия о природе мотивации
[75]. В бихевиоризме сформировалось представление, что животные мотивированы внешними обстоятельствами, и этот подход не учитывал, что у животных могут быть свои внутренние состояния и предпочтения. Примак кардинально изменил представление о природе подкрепления, заглянув дальше лежащего на поверхности. Используя научную методологию, он докопался до основных закономерностей того, что побуждает живых существ совершать какое-то действие.
Он проверял эти закономерности, ставя перед шимпанзе разные задачи. Испытуемой служила, в частности, шимпанзе по имени Сара. Я знаю ее, поскольку она долгие годы жила в помещении на одном этаже с моим офисом. Особых чувств к шимпанзе я не питаю. Они всегда казались мне агрессивными и отвратительными, и, если честно, я всегда предпочитал уйти куда-нибудь, когда Сара приближалась со своим инструктором, Мэри, или с Дэвидом.
И все-таки Сара была необычной шимпанзе. На редкость сообразительной и располагающей к себе. Еще она была капризной. Дейв прекрасно с ней справлялся, так как сам был еще более непредсказуемым и умным, чем любой человек, с которым она когда-либо сталкивалась. Этот Homo sapiens единственный всегда переигрывал Сару в ее же игре. Дейв установил с ней приятельские отношения и затем стал использовать их, чтобы определять, что конкретно было у нее на уме. Он начал выявлять тогда пределы интеллектуальных возможностей ближайших родственников нашего вида из ныне живущих, а тем самым и факторы, делающие людей особенными.
Работа Примака не осталась не замеченной сотрудниками Пенсильванского университета. Не успел я оглянуться, как Дэвид и его жена Энн уже сидели вместе с Сарой в самолете, направлявшемся в Хани-Брук, штат Пенсильвания. На территории амишей специально построили комплекс зданий для шимпанзе, чтобы там жили животные, участвующие в исследованиях Дейва. Именно там благодаря Саре и небольшой группе молодых обезьян он разработал идею о “модели психического состояния”, одну из важнейших идей в психологии XX века.
Модель психического состояния отражает способность разума конкретного индивида приписывать психические состояния, такие как убеждения и желания, не только себе (“Я считаю, что кошки своевольны”), но и другим (“Он хочет завести собаку”). Итак, у нас в голове может быть представление о том, что шимпанзе или наша собака думает и чего хочет (“Мне кажется, Фидо хочет поиграть в мяч”), но вот шимпанзе или собака имеют ли какие-то представления о наших убеждениях и желаниях? (“Задумывается ли Фидо хоть на мгновение, что мне уже надоело кидать ему мяч?”) Представляют ли шимпанзе, что в головах у их собратьев? Понимают ли, что у других есть мысли, убеждения и желания, а также некое примитивное представление о том, кто они сами такие? Здесь, как и в случае с любым научным прорывом, самую важную роль играла неординарность вопроса. Это еще одна отличительная черта Примака. Дейв обладает редкой способностью ставить проблему с ног на голову. Вопрос о том, может ли животное иметь некие представления о людях (или о чем-либо еще) именно это и сделал. Он изменил наш взгляд в принципе и породил огромное количество исследований на животных и детях, а также работ по различным неврологическим синдромам. И хотя в научной литературе об исследованиях на животных продолжается полемика о способностях шимпанзе, орангутанов или собак, очевидно, что у них модель психического состояния не слишком развита, уж точно не как у людей. Так что неудивительно, что этот вопрос оказал на меня огромное влияние, изменив мой взгляд на различные проблемы на следующей стадии экспериментов.
