Восточная лихорадка
Однажды солнечным весенним утром мы с Леоном Фестингером сидели на террасе моего дома в Санта-Барбаре, окруженного дубами и валунами, и любовались великолепными горными пейзажами.
– Знаешь, в Нью-Йорке все чувствуют себя по-разному, – сказал Леон, недавно решивший туда перебраться. – Одни как в Париже, а другие как в аду.
Когда он заговорил о Нью-Йорке, я не сдержался и спросил:
– Леон, послушай, что ты думаешь об этом доме?
Он посмотрел вокруг, оценил взглядом элегантную деревянную отделку, высокие потолки, камин из природного камня, умопомрачительные виды и ответил:
– Пожалуй, на Манхэттене нечто подобное стоило бы не один миллион долларов.
Так он пошучивал, одновременно проявляя лестное внимание к моей персоне, но вместе с тем умудрился меня зацепить. Он готов рискнуть, подумалось мне. Переходит из самого Стэнфорда в Новую школу социальных исследований. А я чем хуже?
Пора было вырваться из тисков Южной Калифорнии и отправиться на восток. Леон раздразнил меня, Нью-Йорк был мне незнаком, и никто не знал, что ждет меня впереди. Сперри через своих подручных все яснее давал мне понять, что мои обследования пациентов в Калтехе уже нежелательны. Это меня огорчало, но я понимал, почему он так делает. Он выставлял меня из разросшегося гнезда, открывая перспективы для других сотрудников. В конце концов я решил, что в этом есть резон, и мы двинулись в путь – продали свой дворец из красного дерева, уложили пожитки и поехали в Нью-Йорк.
Фестингер создал и горячо отстаивал теорию когнитивного диссонанса, согласно которой мы стремимся смягчить внутренний конфликт, игнорируя новую информацию, если она не согласуется с нашими убеждениями. Еще год назад, на семинарах Леона, которые он проводил у себя дома, в Пало-Альто, для выпускников Стэнфордского университета, мы с ним сразу друг другу понравились. Он неожиданно позвонил мне и сказал, что хотел бы ознакомиться с моими исследованиями. Имелось в виду, что я выступлю перед ним и его аудиторией, обычно собиравшейся в его гостиной. Леон усадил меня на стул перед слушателями, сам сел рядом и, непрерывно дымя своими любимыми сигаретами Camel, принялся подробно расспрашивать меня о моей работе. Когда Леон погружался в новую тему, он хотел знать все досконально. Он изучал новую научную территорию, словно бесстрашный первопроходец. В последующие годы у него возникло новое увлечение – археология и доисторическая эпоха. Ближе к концу жизни он заинтересовался влиянием внедрения технических новинок на средневековое общество. Восхищенный его эрудицией и энергией, я следовал за ним во всех его начинаниях. Он был словно личный наставник, который раздвигает перед тобой горизонты для размышлений и анализа.
Трудно представить себе двух более непохожих людей – мы принадлежали к разным поколениям, у нас были разные вкусы, мировоззрение и устремления. Мы крепко подружились на почве общей любви к хорошим идеям и живому разговору под хорошую еду и выпивку. Когда мы оказались на восточном побережье, магия Нью-Йорка, которую, в частности, создавали ученые вроде самого Фестингера и мой друг-политик Бакли, захватила нас обоих. С такими могучими умами можно было обсуждать буквально все. Зашоренность и узколобая нетерпимость оставались за дверью. В противном случае взор мой стекленел. Как заметил Генри Уодсворт Лонгфелло,
Жизнь великих призывает
Нас к великому идти…
[83]
Нью-Йорк и манил, и отталкивал. Плюсы были очевидны. Для Леона, с учетом смещения его научных интересов из области социальной психологии к психологии зрительного восприятия, Новая школа социальных исследований была не самым подходящим местом. Он быстро сколотил “передовую” группу с милым названием “Межуниверситетский консорциум по проблемам восприятия” – административный аппарат, который позволял его друзьям из Колумбийского университета, Нью-Йоркского университета и Городского колледжа Нью-Йорка встречаться, чтобы обсуждать вопросы, касающиеся зрительного восприятия, и, само собой, просто общаться и выпивать вместе. Я пришел в Нью-Йоркский университет богатой на события весной 1968 года. Помню, как в кабинете будущего коллеги услышал по радио об убийстве Мартина Лютера Кинга. Кроме того, весь город бурлил из-за Вьетнама. Неожиданно для себя я оказался в этом водовороте. Я перевез семью в Нью-Йорк, в Серебряные башни. Из окна нашей квартиры на двадцать шестом этаже мы наблюдали за строительством Всемирного торгового центра.
Объяснить, почему я сопротивлялся переезду в Нью-Йорк, труднее. Почти восемь лет я жил с четким пониманием своего места в жизни – моим главным делом были исследования расщепленного мозга у человека. Первые пять лет я активно участвовал практически во всех экспериментах, работал каждый день, с утра до вечера. Результаты я опубликовал в обзорных статьях и уже вносил последние исправления в свою первую книгу “Расщепленный мозг”
[84], которую мне предложил написать Арнольд Тау из Вашингтонского университета. Все-таки трудно было бросить перспективное, как я считал, направление, которое должно было приблизить нас к пониманию происходящих в мозге процессов. Я получал внятные и отчетливые сигналы к действию, но вот свой дальнейший путь представлял себе менее ясно. Может, действительно в Нью-Йорк перебраться?
Тот, кто вырос в Глендейле – по выражению Ивлина Во, “на родине Форест-Лауна, диснейленда смерти”, – четыре года провел в хановерской глуши в Нью-Гэмпшире, затем пять лет в Пасадене и последние три года в Санта-Барбаре, вероятно, недостаточно хорошо подготовлен к жизни в Нью-Йорке. В тот августовский день, когда мы прибыли из Калифорнии, стояла адская тридцатипятиградусная жара, плюс к этому высокая влажность, пробки и, как особенный бонус для приезжих, неделикатность манер коренных горожан. “Добро пожаловать в Нью-Йорк, дуралей. Не зря ты его ругал”, – пробурчал я себе под нос. И казалось, будет только хуже.
Мы подыскали небольшую католическую школу для нашей дочки Марин, “Академию Святого Иосифа” на Вашингтон-сквер. Помню, как мы аккуратно обходили бездомных, когда утром шли в школу. Безразличие к социальному окружению сменялось настороженным вниманием. Единственным спасением было то, что мою дочь, судя по всему, тогдашняя обстановка совсем не волновала. Как и ее младшую сестру Энн, гулявшую на детской площадке рядом с домом, куда всякие аморальные типы регулярно заходили отлить. Нью-йоркские мамочки просто отъезжали с колясками в сторонку и отворачивались. Поскольку вечером мои дети дружно жали на кнопки лифта, видимо, ничего страшного не происходило. Постепенно мы полюбили город, и следующие семнадцать лет я прожил на Манхэттене и в пригородных районах. Впрочем, Джоан Дидион однажды написала, что калифорнийцы, приехав в Нью-Йорк, никогда не распаковывают чемоданы, хотя очень часто задерживаются там на десятилетия
[85]. Так было и со мной.
