Нью-йоркский ланч
Мало какие цепочки событий в жизни напоминают плавное повествование – скорее процесс взбивания теста для йоркширского пудинга. В вязком тесте множество мелких пузырьков сливаются в более крупные, растут, пока не лопнут, а затем, естественно, все начинается сначала. Какое-нибудь непредвиденное обстоятельство может остановить усердную работу. Или вам кто-то встретится на жизненном пути с целым ворохом свежих мыслей, и вы повернете совсем в другую сторону. Наш мозг мечтает об отдыхе, хотя помехи нас раздражают.
Как известно, жизнь – это не равномерное и поступательное движение к вершине, где все непременно будет лучше. Мой знакомый, статистик, удивлялся многим профессорам старшего поколения, которые утверждали, что в настоящее время работают наиболее плодотворно. Ему казалось забавным, что кто-то действительно в этом уверен. На самом деле успехи и неудачи приходят случайно и невпопад, и далеко не всегда можно понять их причины. Чаще всего успехи объясняются упорным трудом и удачей, однако трудно сказать, какова роль каждого из этих факторов в той или иной победе.
Вместе с тем у нас складывается общая, связная история о нас самих и предметах наших исследований. Эта история не дает нам разбрасываться. Помогает не скатиться в дилетантство. Мы учимся распознавать и отсеивать всякие глупости. Главным в моей жизни были исследования темы “один мозг, два разума”, но в 1969 году и три предшествующих года в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре я слушал разговоры о мотивации, подкреплении и десятках других психологических теорий, которые в Калтехе мало обсуждались. Видимо, все это запало мне в душу, и, оказавшись в Нью-Йоркском университете, я начал изучать мозговые процессы, отвечающие за подкрепление у крыс, а также у обезьян с расщепленным мозгом. Моя работа ни у кого не вызывала особого интереса, но я был вполне доволен. Я расширял область своих научных интересов и уже не твердил одно и то же про исследования расщепленного мозга. Новые эксперименты с пациентами, страдающими неврологическими заболеваниями, могли подождать.
А пока я налаживал новые исследования в Нью-Йоркском университете, в сценарии моей повседневной жизни большая роль отводилась Леону и нашим с ним еженедельным ланчам, на двадцать лет ставшим традиционными. Обычно мы обедали в небольшом итальянском ресторанчике Il Bambino на углу Двенадцатой улицы и Юниверсити-плейс. Там долларов за десять можно было взять два бокала мартини и креветки с чесночным соусом. Иногда мы встречались в модном заведении под названием Dardanelles – армянском ресторане, расположенном прямо на Юниверсити-плейс, не доходя до Одиннадцатой улицы. Регламент наших встреч оставался неизменным – пара бокалов, отличная еда и обязательным пунктом интересная беседа с одним из умнейших людей на свете. Раз в год мы с Шарлоттой (я женился на ней после Линды, а спустя несколько лет после переезда на восток мы разошлись) выбирались выпить по старой памяти, хотя вообще-то не одобряли коктейли посреди бела дня. Надо ли говорить, что без тренировки нам сразу после такого мероприятия хотелось спать. Леон обычно уходил вздремнуть, о чем я тогда не догадывался, в то время как я с мятной жвачкой во рту возвращался на работу. Благодаря Леону я узнал, что такое дружба. Я пишу об этом при каждом удобном случае, и здесь повторяю лишь малую часть все тех же моих записок
[86].
Если Леона охватывало желание вникнуть в проблему, он погружался в нее с головой и все остальное казалось ему уже не столь важным. Не то чтобы его совсем не интересовало происходящее вокруг – все-таки Нью-Йорк был его Парижем, – но, когда он чем-то увлекался, больше ничто не имело значения. Я знаю это, поскольку когда-то он уехал из Нью-Йорка в Айова-Сити, чтобы поработать с Куртом Левиным, а ньюйоркцы так просто в Айову не уезжают.
Левин задавал тон в психологии и, по рассказам Леона, был экспертом по части придумывания подходов к изучению психологических механизмов. Леон читал труды Левина, еще будучи студентом, и увлекся его идеями. Известный философ Робин Джордж Коллингвуд писал в своей автобиографии о том, как в молодости ему попалась работа Канта. Он почувствовал, насколько она значительна, хотя сам не понимал почему
[87]. Точно так же работа Левина заинтриговала молодого Леона. Его захватила идея о том, что событие запоминается лучше, если что-то помешало его нормальному ходу. Еще до того, как Леон появился в Айове, Левин провел исследование, которое подготовило почву для полного отказа от классических законов ассоцианизма – только с виду хорошо обоснованной теории о формировании психической жизни на основе простых ассоциативных связей между событиями и ощущениями
[88].
Когда Леон попал в Айову, интересы Левина уже начали смещаться к социальной психологии. Туда же за годы сотрудничества свернул и Леон, хотя ни один из них не обладал профессиональной подготовкой в этой области. Хочешь чему-то научиться? Так учись. Яркому, творческому уму образовательная программа не нужна. Левин объявил, что отныне он социальный психолог, получил должность в Массачусетском технологическом институте и основал Центр групповой динамики, куда пришел и Леон. Он увлекся поведением малых групп. А главное, его новая группа в Массачусетском технологическом институте разработала лабораторные методики для изучения того, как люди принимают трудные решения. Левин, Фестингер и многие другие ученые выбрались из пылесборника эмпиризма и двинулись на восток проверять свои гипотезы о влиянии групповой динамики – особенностей поведения в группах и между группами – на психическое состояние отдельно взятых людей.
Свое самое знаменитое исследование Леон начал, получив небольшой грант от фонда Форда на изучение связи между массмедиа и межличностными коммуникациями. Он и его коллеги взялись за этот проект, и, по его словам, анализ сообщений о землетрясении в Индии 1934 года дал весьма значимый результат. Их озадачили широко распространившиеся после этой трагедии слухи о грядущем новом, более разрушительном землетрясении. Зачем людям понадобилось нагонять лишнего страху после ужасной катастрофы? Леон и его соратники пришли к выводу, что это такой защитный механизм, который помогал индусам справиться с тревогой. Горе и скорбь заставили людей выдумать еще более страшные события, так что нынешнее воспринималось легче. Именно из этих фундаментальных наблюдений родилась теория когнитивного диссонанса. На уточнение всех ее тезисов ушло семь лет упорного труда, но это было сделано.
Один из первых экспериментов Леон провел вместе с Генри Рикеном и Стэнли Шехтером, своими близкими друзьями. Он работал с реальной группой людей, но дополнил историю вымышленными действующими лицами и географическими деталями. Говорят, участники эксперимента поверили пророчествам некой миссис Мэриан Кич о наводнении. За несколько месяцев до того дня, когда должно было случиться наводнение, в газете Lake City Herald появилась публикация под следующим заголовком:
