Биллу понравилось, и через несколько дней вышла сенсационная публикация. Уолтер Кронкайт не распознал розыгрыша и начал вечернюю сводку новостей на канале CBS с того, что показал обложку National Review с фотографией для статьи о “Документах Пентагона”, – и в редакции затрезвонили телефоны. Кто-то дозвонился уже ушедшему на пенсию Дину Раску в Атланту и зачитал ему его воспоминания. Он сказал, что не припомнит, писал ли их, но допустил, что вполне мог. Я до сих пор не очень понимаю, чего Билл всем этим хотел добиться. Он уехал на два-три дня в Ванкувер, и с ним нельзя было связаться. По возвращении домой он дал большую пресс-конференцию и, продемонстрировав фантастическую изворотливость, придумал какое-то нравственное обоснование своей выходке. Ей-богу, Билла стоило бы избрать президентом США – просто веселья ради. Уильям Рэндольф Хёрст – младший назвал его розыгрыш “одной из самых громких и успешных мистификаций в истории американской журналистики”.
Кроме того, я убедил Билла, что в его телевизионное шоу “Линия огня” надо пригласить лучших специалистов по психологии. Ну сколько можно слушать одних политиков? Так он и сделал. Первая передача прошла с участием великого бихевиориста Берреса Фредерика Скиннера и моего доброго приятеля Дональда Маккея. Говорили о природе личной свободы. Даже по обычным для Бакли интеллектуальным меркам сказать, что это был высший уровень, – значит не сказать ничего. Долгие годы это шоу лидировало по популярности среди всех его передач. Через пару лет я уговорил Билла сделать цикл передач. Одну из них, о механизмах нравственного развития, он предложил провести Леону все с тем же Скиннером. В другой Примак и психолог Натан Азрин, считавший, что любого человека можно обучить чему угодно, обсуждали пределы поведенческого контроля. Я был чрезвычайно горд своей причастностью к появлению таких дискуссионных телепередач. Если брать шире, это было еще одно доказательство того, что настоящие лидеры в области культуры прекрасно сотрудничают независимо от своего жизненного опыта и политических взглядов. Это открытие имело огромное значение для моей жизни.
И снова переезд
Моя семья росла. С тремя непоседливыми дочками пора было переселяться за город. Уэстон, в штате Коннектикут, мы выбрали по ряду причин, в частности за его пасторальную живописность. При этом дорога на работу занимала два часа в один конец, что означало четыре часа неспешных размышлений каждый день. Утром все было отлично, сплошное удовольствие. Добираешься до станции, берешь кофе и Times, садишься в комфортабельный поезд и едешь в Нью-Йорк до Центрального вокзала, а потом на метро до Гринвич-Виллидж. Сил с утра было много, а поскольку и другие жили так же, это все казалось в порядке вещей. Совсем другое дело – дорога домой вечером.
Я здорово уставал. В конце дня хотелось выпить пива, развернуть New York Post и спокойно доехать до своей станции, до Уэстона. В вагоне от разлитого попутчиками пива ноги липли к полу, уровень раздражительности нарастал. В общем, все это мало чем отличалось от немецкой пивнушки. За несколько лет эти утомительные вояжи меня доконали.
Нежданно-негаданно мне позвонили из Университета штата Нью-Йорк в Стоуни-Брук и предложили перейти к ним. Я сразу ответил, что это интересное предложение, и, как водится, отправился обсуждать детали за ужином. Мне все понравилось. В университете была великолепная кафедра, к тому же он располагался в красивом районе – далеко ездить не надо. В то же лето мы перебрались на Лонг-Айленд, в Стоуни-Брук, который находится милях в шестидесяти от Манхэттена.
Незадолго до отъезда на Лонг-Айленд и начала новой жизни мне поступил еще один звонок, на этот раз от доктора Эрнеста Сакса из Дартмутской медицинской школы. Он тогда заведовал отделением неврологии, а меня приглашал прочесть лекцию. Я пришел в восторг. Выступить в роли профессора в своей альма-матер! Очень мило с их стороны, особенно если учесть, что одиннадцать лет назад мое заявление о приеме туда на работу было отклонено, хотя я учился в Дартмуте, а мой брат числился среди их лучших выпускников. Такие эпизоды выпадают из основной сюжетной линии жизни. А если бы меня приняли? Не было бы моей работы по расщеплению мозга. Кто знает, как все сложилось бы? По моему убеждению, в жизни просто что-то происходит, а уже гораздо позже мы выдумываем цельную историю, чтобы все выглядело логично. Нам всем больше по душе простые истории с отчетливыми причинно-следственными связями между событиями. Но элемент случайности присутствует всегда.
Когда мы ступаем на новую дорожку в своей жизни, для нас, безусловно, ценнее всего встречи с новыми людьми. В Стоуни-Брук я приобрел богатый опыт, как научный, так и жизненный. Мне повезло работать с несколькими выдающимися аспирантами, в частности с Джозефом Леду, живым воплощением креативности и энергии. Получив ученую степень под моим руководством, далее он практически самостоятельно занимался фундаментальными основами нейробиологии эмоций. Он внес значительный вклад в развитие этой области и на сегодняшний день является одним из ведущих специалистов по нейробиологии эмоций. Он также одним из первых провел научные эксперименты с весьма интересной группой пациентов с расщепленным мозгом за стенами Дартмута. Джо родом с юга Луизианы, страстный любитель каджунской музыки, и по вечерам он играл на электрогитаре в составе своей группы Amigdaloids. Названия дисков – Heavy Mental, Theory of My Mind и All in Our Minds – отражали верность музыкантов нейронауке
[105]. Если бы не эта моя новая работа, возможно, мне так и не довелось бы с ним познакомиться.
Так или иначе, после лекции в Дартмуте ко мне подошел молодой нейрохирург Дональд Уилсон и сказал, что он провел несколько операций по рассечению мозолистого тела – не интересуют ли меня его пациенты? Конечно, интересуют, еще бы! Уилсон и его ассистент Дэвид Робертс
[106] начали новую серию операций по расщеплению мозга в Дартмуте, но никто еще не работал с этими случаями. Уилсон тоже рассудил, что тем пациентам, состояние которых не улучшается в результате приема противоэпилептических препаратов, могла бы помочь хирургия. У калифорнийских пациентов разрезались как мозолистое тело, так и передняя комиссура, расположенная в глубине мозга. Уилсон полагал, что эффективность хирургического лечения можно повысить, если обойтись без рассечения передней комиссуры – небольшого пучка нервных волокон, которые, как и мозолистое тело, соединяют два полушария. В процессе рассечения передней комиссуры приходится вторгаться в боковые желудочки, из-за чего возникает риск инфицирования.
Помимо этого, Уилсон предложил еще одну новую методику. Операция по рассечению мозолистого тела длится долго, почти семь часов. Уилсон решил, что, если проводить ее в два этапа, она будет менее травматичной для пациента. Он рассекал заднюю половину мозолистого тела, а спустя несколько недель – переднюю. Как я объясню чуть позже, это позволило нам сделать некоторые важные открытия об устройстве мозолистого тела.
