Я едва сдерживался. Я ужасно соскучился по обследованиям пациентов с расщепленным мозгом, и мне не терпелось возобновить эту работу. В первую очередь надо было понять, как и где их обследовать. Вскоре стало ясно, что придется посетить их на дому, а дома их были разбросаны по всему Вермонту и Нью-Гэмпширу. Как это организовать? Сначала я решил просто ездить к ним домой с оборудованием для тестирования и делать все точно так же, как в Лос-Анджелесе. Однако так я протянул недолго. Не все, но многие пациенты жили на отшибе в не приспособленных для наших процедур фургонах. Тогда родилась идея с трейлером. Я вернулся домой и купил фургон Del Rey, чтобы возить его прицепом за машиной. Насколько я помню, он стоил тысячу четыреста долларов, и мы превратили его в лабораторию! Теперь моя мобильная лаборатория могла приехать куда угодно, а мы – обследовать пациентов на собственной профессиональной территории, не беспокоя их семьи. Прошли годы, прежде чем мы модернизировали свой кабинет на колесах.
К тому времени, как мы с семьей окончательно снялись с якоря в Коннектикуте и переехали на Лонг-Айленд, новая программа тестирования пациентов с расщепленным мозгом уже работала. Многочисленные поездки по Новой Англии постепенно показали, что мы можем протестировать обширную и весьма интересную группу пациентов. Тем не менее оставались довольно серьезные проблемы с логистикой. Из Уэстона можно достаточно быстро добраться до Новой Англии, а вот из Стоуни-Брук, неважно, на машине через Нью-Йорк и мост Трогс-Нек-Бридж или напрямую на пароме из Порт-Джефферсона, путь был неблизкий. Я поменял наш семейный автомобиль на оранжевый минивэн, который только что перегнали из Калифорнии после летнего путешествия по стране, и впоследствии он не раз спасал нам жизнь на обледеневших дорогах.
Однако на самом деле не фургон и оборудование для тестирования способствовали успеху исследовательской программы, а моя новая группа аспирантов. Требовались энергичность и смекалка, и все они обладали этими качествами. О наших регулярных вылазках в Новую Англию ходили легенды, и, конечно же, эта работа доставляла массу удовольствия. Когда молодые постдоки приходили на собеседование, они старались в лучшем свете представить свою квалификационную работу. Я молча ждал, когда они договорят, потому что при всех достоинствах их научных трудов меня интересовал насущный вопрос: “Вы водите машину?”
В свободное от работы время
На фоне идиллического побережья Лонг-Айленда тюремно-лагерный архитектурный стиль Университета штата Нью-Йорк в Стоуни-Брук казался чужеродным. Стоуни-Брук, Сетокет и Порт-Джефферсон на северном берегу выглядели грубо и грандиозно. В начале 1960-х губернатор Нельсон Рокфеллер решил построить Стоуни-Брук, чтобы посостязаться с комплексом Калифорнийского университета, но в проектном отделе что-то пошло не так. Складывалось впечатление, будто архитекторы ни разу не выехали из Олбани, чтобы взглянуть на изумительные пейзажи и оценить их эстетический потенциал. Гнетущий облик кампуса на много лет стал притчей во языцех во всех научных журналах.
Впрочем, физические недостатки не помешали университету собрать великолепный профессорско-преподавательский состав. Я пришел в университет всего через одиннадцать лет после его открытия. Вопреки кошмарной бюрократии, с самого начала навязанной штатом Нью-Йорк, боевой задор сотрудников превратил университетский городок в подобие стартапа из Кремниевой долины. Нетрудно было организовать сотрудничество между кафедрами, и я начал подумывать о том, чтобы применить к проблеме обучения биохимические методы, используя голубей с расщепленным мозгом. Возможно, для этого подошел бы и Стоуни-Брук.
Как я уже говорил, в самых смелых научных предприятиях ключевую роль играют активные и трудолюбивые аспиранты. Целеустремленные и жадные до работы, они находят тебя. И если они толковые, то дела наверняка пойдут на лад. Эти ребята – ноги, сила и будущее любой науки, а в Стоуни-Брук их собралось более чем достаточно. Один из них, Николас Бреча, проявил интерес к безумной идее с голубями и взялся запустить новый проект
[107]. Для этого надо было освоить сложную методику тренировки поведенческих навыков, подучить анатомию с хирургией и, само собой, биохимию. Нет проблем – Бреча обратился к университетским специалистам, ученым в полном смысле этого слова, и овладел всеми нужными дисциплинами. Несколько лет упорного труда – и исследование было проведено. К сожалению, мы не нашли никаких различий между тренированным и нетренированным полушариями мозга у голубей. Ставки были сделаны, работа закончена – и ничего. Так бывает, поэтому ученые всегда ведут какие-то параллельные исследования. Например, Бреча в дальнейшем сделал блестящую карьеру, и ныне он ведущий специалист по сетчатке и профессор медицины Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе.
Многие мои начинания не вписывались в рамки непосредственно научной деятельности. Еще со времен моих игр в политические шоу в Калтехе и неудачной попытки основать компанию звукозаписи с Биллом Бакли (это уже совсем другая история) я страдал навязчивой тягой к нестандартным идеям.
Стив Аллен – младший, сын моего покойного друга и комика, стал врачом. У нас сложились достаточно теплые отношения, и он поддержал мою авантюру со съемками научной документалистики. Стив – человек уморительно забавный и добросердечный, к тому же, как и его отец когда-то, он живо интересовался исследованиями мозга. И вот однажды мы задумали сделать фильм о мозге и творческих способностях. Переехав в Стоуни-Брук, я обзавелся видеокамерой Beaulieu News 16 с опцией записи звука прямо в процессе съемки. По сравнению с моей старой двухкатушечной Bolex 16, которой я пользовался в Калтехе, с ее утомительным процессом добавления звуковой дорожки, это был существенный прогресс. Мне казалось, что с новой камерой легче будет отредактировать материал и сделать фильм. Я покупал ее для работы с пациентами, но подумал, что она могла бы послужить и достойной задаче научного просветительства. Для камеры, микрофона с параболическим звукоотражателем, осветительных приборов и всего прочего нужно было несколько сумок. Таскать их самому было тяжело и неудобно. Но меня это не остановило, и я позвонил Стиву-младшему и спросил, нельзя ли взять у него интервью о творческих способностях. Он согласился моментально. Я выдвинулся в Лос-Анджелес, с гордым видом шествуя по аэропорту со своей киноаппаратурой.
Я прибыл к Стиву субботним утром, он расхаживал по дому еще в синем домашнем халате. Я-то думал, в халатах только в кино ходят. Он провел меня в гостиную и показал, как можно разместить осветительные приборы, треноги и прочую технику. Все это стало выглядеть несколько неправдоподобно. “Что ты делаешь? – заговорил во мне внутренний голос. – Зачем ты потревожил этого парня в халате, почему бы тебе не вернуться в Стоуни-Брук и не заняться наукой? Кем ты себя вообразил – Феллини?” Я уже готов был извиниться и убраться восвояси, но тут Стив сказал: “Судя по всему, можно начинать”. С этими словами он заиграл одну из своих собственных композиций под названием “Может, это начало чего-то серьезного”, и на мгновенье я и впрямь почувствовал себя Феллини. Я воодушевился и твердо вознамерился повсюду брать с собой камеру, чтобы снимать эпизоды для своего фильма. Немного позже я действительно поехал в Париж с камерой, установил ее в номере “Хилтона” и распахнул окно. Настроив камеру на автоматический режим, я заснял себя перед окном на фоне Эйфелевой башни и решил, что обрел вторую профессию.
