Сейчас наставничество встречается и после аспирантуры. Лабиринт современного знания столь огромен, что аспирантура стала лишь одним из закутков на пути развития молодого ученого. Много лет, особенно в Корнеллском университете, я был наставником в основном постдоков. Обычно они попадали ко мне, имея за плечами образование в области психофизики
[116] или когнитивной психологии
[117], и желали изучать пациентов с неврологическими нарушениями. Пациенты с очаговыми поражениями мозга, обычно вызванными инсультами (это еще называют “неисправный мозг”), предоставляют отличную возможность исследовать, как работает разум.
Как-то раз мы с Леоном Фестингером обедали в Dardanelles. В то время его интересы смещались от психофизики в сторону археологии и вопросов происхождения человека. Он спросил, не хочу ли я взять под свою опеку одного из его студентов, Джеффри Хольцмана, а в качестве приятного дополнения к студенту обещал отдать свое дорогое компьютеризированное устройство для отслеживания движений глаз. Прибор был слишком хорош (и дорог), чтобы пылиться где-нибудь в складском помещении. Такое устройство позволяло экспериментатору предъявлять испытуемому зрительную информацию, зная, что попадает она в одно и то же место на сетчатке. Это значит, что, если стимул предъявлялся, к примеру, в левом поле зрения (что происходило постоянно в наших экспериментах с пациентами с расщепленным мозгом), устройство отслеживало, двигалось ли глазное яблоко, и автоматически перемещало предъявляемый стимул. Леон как бы между прочим заметил, что без Джеффа система бесполезна. Поскольку я был падок до всяких высокотехнологичных приспособлений, я попросил его прислать Джеффа на собеседование.
Редко кто ожидает, что новый знакомый станет по-настоящему близким другом. В почтенном возрасте тридцати девяти лет я считал, что уже повстречал на своем пути всех предназначенных мне друзей на всю жизнь, а те, с кем мне еще только предстоит встретиться, попадут в категорию пониже рангом – “знакомых”. Будто в насмешку над нелепостью подобных взглядов, появился Джефф – и уже через неделю мы были не разлей вода. Я наслаждался нашей дружбой шесть лет, а потом Джефф умер от ужасной болезни. Его смерть стала для меня словно бы повреждением мозга – часть меня умерла вместе с ним, и восстановить ее невозможно.
В тот год, когда Джефф закончил Новую школу, он женился на Энн Лоуб, блистательном молодом юристе. Ее первым начальником был Рудольф Джулиани. Энн стала авторитетным специалистом по первой поправке к конституции, и она читала каждый номер Forbes и Daily News перед сдачей в печать. Еще она пыталась читать научные статьи Джеффа. Для нее это была китайская грамота, но она не сдавалась. Ее чувство юмора было даже лучше, чем у Джеффа, а это о чем-то говорит. Оно здорово помогало ей держаться на плаву в требовательном мире нью-йоркских работников права… и в общении с мужем. Они с Джеффом соревновались во всем, и как только он думал, что победил, она поднимала планку.
Общение с Джеффом напоминало бесконечный выпуск Saturday Night Live. Во время какой-нибудь лекции мы начинали хихикать ровно в один и тот же момент, поэтому избегали встречаться взглядами и смотрели только вперед, стараясь максимально сосредоточиться, чтобы не случилось большого конфуза. Порой я посмеивался, а он нет, или наоборот. В такие моменты я думал: “Что происходит? Джефф вообще слушает? Может, заснул?” Обычно оказывалось, что нет, и тогда за лекциями следовали восхитительные споры в баре Рокфеллеровского университета. Мы спорили там почти каждый вечер на протяжении шести лет. Дерзкие остроты лились из Джеффа безостановочно, а его бесстыдство было отдельным видом искусства. Однажды, когда мы выходили из бара, он сказал мне: “Я думаю о Шарлотте, когда ложусь спать. А ты о ком?” Шарлотта – это моя жена. Как же можно забыть такого шутника? Я пытался переплюнуть его, но у меня так и не получилось это сделать.
Разумеется, мы много говорили о науке. Джефф очень внимательно относился к цифрам, и данные в количественном плане должны были быть очень четкими, чтобы он начал делать на их основе какие-либо заявления. Джефф не исключал возможность ошибки ни в одном эксперименте и часто справедливо подвергал сомнению устоявшиеся в нашей лаборатории взгляды. Он мучительно размышлял над каждым предстоящим докладом, корпел над заявками на продление грантов – и всякий раз оказывался лучшим. Единственное, что мне как наставнику требовалось делать, – это сажать его в такси после хорошо проведенного вечера.
Наша работа часто предполагала использование тахистоскопа – устройства, которое предъявляет зрительную информацию одной или другой половине мозга. Чтобы тахистоскоп работал, нужно хорошо уметь фиксировать взгляд, то есть очень внимательно смотреть в одну точку на экране. Многим тяжело это делать, и мы немало потрудились, чтобы развить этот навык у наших пациентов. В том числе поэтому мы ездили в Новую Англию по крайней мере раз в месяц на протяжении шести лет в специально оборудованном фургоне, загруженном соответствующим оборудованием. Семьи пациентов прекрасно нас принимали, всегда кормили обедами, пока мы беседовали. Исследование психологических процессов у людей – дело сложное и деликатное. Вы зондируете самые сокровенные глубины чьего-то разума и мозга. Ученый всегда должен стремиться выразить глубокое уважение и благодарность, которые он чувствует по отношению к испытуемым и их семьям за участие в экспериментах.
В один незабываемый полдень мы подъехали к дому нашего пациента в сельской местности Нью-Гэмпшира. Во время перерыва на обед мы глазели в окно столовой, когда я заметил в траве корову, которая лежала, уставившись куда-то вдаль, будто бы в трансе. Я рассеянно сказал что-то о корове и ее умиротворенном состоянии отцу пациента. Джефф был занят приготовлением второго сэндвича и, по-видимому, не ухватил нить разговора. Когда я заканчивал свой пассаж о корове, я сказал: “И все-таки, почему этой корове так нравится обозревать с холма окрестности весь день напролет?” И тут Джефф выпалил: “Понятия не имею, но он, похоже, хорошо фиксирует взгляд. Почему бы нам не поставить перед ним старый тахистоскоп и не посмотреть, что там у него происходит?”
Как только прозвучало последнее слово, он начал густо краснеть. Уставившись в свою тарелку, он мечтал провалиться сквозь землю. Обычно такие промахи были по моей части, и Джефф заставлял меня дорого платить за все до единого, так что я решил немного отыграться. Медленно поворачиваясь в его сторону, я спросил: “Что-что ты сказал, Джефф?” Собравшись с духом, он ответил: “Я сказал, что я твой должник”. И пациент, и его родители засмеялись. Несколько лет спустя они будут рыдать, когда услышат ужасную весть о смерти Джеффа.
Наши поездки в Новую Англию были длительными, так что в пути у нас было много времени, чтобы обсудить все на свете. Джефф всегда говорил об Энн. Он так ею гордился. За короткий срок она успела представить в суде интересы The Wall Street Journal, Daily News, Forbes и большого числа других уважаемых изданий. Он был осведомлен обо всех юридических подробностях и меня тоже в них посвящал. Я пытался задавать ему каверзные вопросы, но он всегда знал все ответы. Если я случайно затрагивал что-то не подлежащее разглашению, он не отвечал, иначе, по его словам, Энн бы его убила. Я продолжал выпытывать, но он никогда не поддавался. Я сердился и вопрошал: “Ну и каково это, когда жена зарабатывает больше тебя?” Он отвечал: “Прекрасно. Я люблю ее… Ничего не могу с собой поделать”.
