Джеффу очень нравилось, когда все было логичным и упорядоченным, хотя он не особенно ценил организованность в других, потому что это сводило на нет его невероятную способность видеть взаимосвязи. Он был экспериментатором. Ни у кого это не получалось лучше, чем у него, что его очень веселило. Как-то раз в одном эксперименте результаты получились разными во всех повторениях. Я сказал что-то вроде “Это хорошо, вероятно, мы приближаемся к истине”. А он заорал на меня: “К истине? Ты в своем уме? Плевал я на истину, я хочу лишь, чтобы результаты согласовывались”.
Джефф всегда был готов помочь другому и в то же время яростно отстаивал свою независимость. Он помогал всей лаборатории с любыми экспериментальными тонкостями, а тем, кто не следовал его советам, стоило бы к ним прислушаться. В собственной работе его больше всего заботило, как бы не ошибиться в логике того, что он заявляет. А вдруг в его интерпретации данных есть пробелы? Неделями он еженощно волновался из-за предстоящих выступлений, опасаясь, что кто-нибудь найдет брешь в его рассуждениях. Я журил его: “Ну ошибся ты. Подумаешь! Мы все в чем-нибудь ошибаемся. Эта проблема слишком сложна для того, чтобы наши слабенькие человеческие мозги могли ее решить. Нам нужно лишь, чтобы результат был ближе к правде, чем к неправде. Мы не обязаны во всем быть правыми”. А он огрызался: “Чушь собачья”. Я обзывал его олухом неуемным, а он меня – мутным сукиным сыном. Мы отправлялись выпить и в процессе приходили к выводу, что оба правы.
Джефф был на нашей с Шарлоттой свадьбе. Официальную церемонию провели в кабинете судьи Рины Ювиллер в Нью-Йорке, а затем отобедали в отдельном банкетном зале ресторана Windows on the World на верхнем этаже Всемирного торгового центра. На утренней церемонии присутствовали только сестра Шарлотты и наш друг Ниссон Шехтер, который, как выяснилось, был еще и двоюродным братом судьи. В какой-то момент Ниссон рассказал, как Рина однажды вечером позвонила ему и попросила помочь. Она решала судебное дело, в котором адвокаты истца и ответчика оба были евреями и разбором деталей сводили ее с ума. Поэтому она спросила Ниссона, знавшего идиш, как на этом языке сказать “общая картина”. Судья подумала, что если она сумеет найти подходящее выражение на идише, то сможет достучаться до них. Ниссон ответил, что не знает, но постарается выяснить. Он обзвонил семнадцать раввинов – никто из них не знал нужного слова. В конце концов он позвонил своему старому рабби в Детройт, и тот ответил: “Ниссон, в идише нет слова для обозначения «общей картины». Для евреев существуют только детали”.
Превосходный был день, такой простой и в то же время значимый. Джефф провел нас через все эмоциональные пороги, следя за тем, чтобы мы ни на чем не зацикливались. Рина Ювиллер обладала такими чертами характера, которые прекрасно подчеркивали тот факт, что самое важное событие в нашей жизни происходит в ее заставленном книгами кабинете. Во время обеда мы все так шумели и смеялись, что от счастья кружилась голова. Около половины третьего Рина сказала, что вынуждена нас покинуть – она должна вернуться в суд и вынести приговор человеку, который двумя годами ранее убил одного из своих детей. С тех пор он вышел под залог, став образцовым гражданином и работая на двух работах, чтобы обеспечивать оставшуюся часть семьи. Что с ним делать?
Никогда не забуду этот момент. Всего за несколько часов Рина успела оформить наш брак, поучаствовать в гулянке и снова отправиться работать над очень сложным и важным делом. Джефф задал шутливый тон, но вместе с тем показывал, что тоже в любой момент готов поговорить о разуме и сердце. Окончание торжественного обеда такой вот сложной ситуацией как-то нас всех воодушевило. Рина и не сообщила бы нам о ней, если бы Джефф, единственный полноценный гость, не вел разговоры с глубоким чувством достоинства, которое проглядывало даже сквозь его юмор.
А потом здоровье Джеффа стало резко ухудшаться. Несколько недель у него не проходил кашель, и когда он начал кашлять кровью, он пошел в нью-йоркскую больницу, где его тут же поместили в стационар. Жена Джеффа вот-вот должна была родить, и в предшествующие несколько месяцев они жили в постоянном стрессе из-за перепланировки квартиры, дыша строительной пылью и всем прочим. Мы перебрали кучу возможных причин этого кашля. Бактериальный посев показал, что это не пневмония, хотя по снимкам легких ее можно было заподозрить. Джефф понимал, что дела его плохи, и позвал семью и лучшего друга, Т. Л., к своему одру.
Через три дня после госпитализации отец Джеффа, врач, сказал мне, что его сын вряд ли выживет. Я был потрясен и разъярен: как это возможно, чтобы молодой человек в лучшей в мире больнице умирал? Джеффу назначили компьютерную томографию, проверить, не рак ли это легких. Ничего не обнаружилось, а состояние Джеффа продолжало ухудшаться. К нему пригласили пульмонолога, тот провел быстрый осмотр и выяснил, что легкие воспалены. Наконец биопсия выявила диагноз – гранулематоз Вегенера
[118], аутоиммунное заболевание. Прогноз был мрачным. Джеффу сразу же назначили мощные антибиотики и стероиды, но ему становилось только хуже. Т. Л. рассказывал, что, когда Джеффа повезли на биопсию легких, он поднял большие пальцы вверх и сказал своему другу “До легкого”
[119]. Он старался подбодрить нас разными историями и шутками – Т. Л. и Энн пересказывали их тем, кто сидел в комнате ожидания.
В пять часов утра после биопсии я пришел к Джеффу в палату интенсивной терапии хирургического отделения. Ему вставили множество трубок, поэтому говорить он не мог, но мы все-таки пообщались – он писал мне ответы. Думал он лишь об Энн – ужасно за нее волновался. Я говорил ему, что он выкарабкается, но он игнорировал эти фразы и настойчиво спрашивал о состоянии Энн. Я пообещал ему, что с ней все будет в порядке и я о ней позабочусь. Он велел мне не отменять мою запланированную однодневную поездку в Университет Джорджии, и тут вошла медсестра и выгнала меня. Мы улыбнулись друг другу на прощание, и больше живым я уже его не увидел. Он умер на следующее утро, спустя десять дней после того, как ему стало плохо. Через три дня его похоронили, а наутро после похорон жена Джеффа родила прекрасную дочку.
Мы все как могли боролись с болью утраты в последующие дни, недели, месяцы и годы. Наш с Шарлоттой первый ребенок родился через пару месяцев после смерти Джеффа. Мы старались проводить с Энн и ее дочкой как можно больше времени. Я стал учиться готовить, чтобы как-то отвлечь себя. Мы все долго пребывали в оцепенении.
Эмоции трудны для понимания. Говорят, что эмоциями управляют старые, подкорковые области мозга, а раз так, то сознательному анализу они неподвластны. Возможно. Также верно, что проживание эмоций не помогает сменить настрой. Мои эмоции никак не оставят меня в покое, и просто обдумывание всего произошедшего в одиночестве не помогает, поэтому я и описываю это здесь. Впрочем, сейчас вот я вспомнил историю повеселее, хотя и она не лишена налета грусти. Две недели назад, примерно через двадцать восемь лет после смерти Джеффа, мы с Шарлоттой смотрели, как к алтарю идет блистательная невеста, его дочь. Прекраснее всего то, что она остроумная и дерзкая – все время откалывала шутки, даже когда говорить был черед жениха. Характером она пошла, несомненно, в Джеффа.
