Познер, по сути, показал, что процессы внимания могут быть определены и выражены в строгой количественной форме. Скажем, человек направлял свое внимание на конкретную область, и если затем некое событие происходило в этой же области, он реагировал на него быстрее. Если же экспериментатор говорил испытуемому, чтобы тот сосредоточил внимание на одной области, а событие происходило в другой, время реакции заметно увеличивалось. Внимание действительно было процессом, четко проявлявшимся в элегантной теории Познера, и хотелось понять, как оно работает. Джефф спросил: “Что, если мы намекнем правому полушарию сосредоточиться на области, видимой только левому? Будет ли тогда правое полушарие тоже быстрее реагировать на событие?” Иными словами, способна ли одна половина мозга настроить другую на восприятие события, даже если та не знает, что ее подготавливают? В общем, остается ли система внимания у пациента с расщепленным мозгом цельной?
Именно это Джефф и обнаружил
[132]. Каким-то образом отсоединенная половина мозга могла оповещать другую о том, что надо быть наготове, поскольку вот-вот что-то произойдет. Она не могла объяснить, к чему именно готовиться в когнитивном или перцептивном плане, могла только дать сигнал быть начеку. Это было важное открытие, и Майк Познер считал его многообещающим. Похоже, изучение сложных когнитивных навыков, таких как внимание, может выиграть от тестирования пациентов, в данном случае пациентов с расщепленным мозгом. Он вернулся в Орегон и вскоре первым начал сотрудничать с Оскаром Марином, выдающимся поведенческим неврологом из Портленда. Годами Майк еженедельно ездил в Портленд исследовать пациентов. Его и впрямь это сильно затянуло. Несколько лет спустя он отправился в Вашингтонский университет помогать запустить кое-какие новые исследования когнитивных процессов, где задействовались новые методики визуализации активности мозга, разработанные Маркусом Райклом и многими другими
[133]. Становилось все сложнее поспевать за всем в нашей растущей области.
Когда в Нью-Йорк заезжали другие светила, на мою долю выпадало развлекать их и водить ужинать после рабочего дня. Обычный расклад был таков: Джордж, Шарлотта, я, гость и два-три ординатора или постдока шли ужинать в какой-нибудь ресторан на Первой авеню, например в Piccolo Mondo, или Maxwell’s Plum, или Manhattan Club, или иногда даже в Mortimer’s. Надо сказать, что в нью-йоркском ресторане даже тогда невозможно было поужинать на двадцать пять долларов, которые нам выделяли на человека. Мы всегда старались минимизировать расходы, но все-таки мы представляли серьезное исследовательское учреждение и фонд, так что не могли ударить в грязь лицом перед гостями. На самом деле счет за ужин выходил примерно по шестьдесят долларов на человека, и мы подавали его на компенсацию. Так продолжалось около года.
Как-то мне позвонила ассистентка Плама, Гертруда. Она сообщила о решении доктора Плама строго ограничить бюджет подобных ужинов, устраиваемых кафедрой неврологии, двадцатью пятью долларами на человека, и точка. Я пожаловался Джеффу на новое невыполнимое правило, на что он огрызнулся: “Ну класс! В следующий раз, как пойдем на ужин, скажем: «Простите, доктор Кандель
[134], можно попросить вас обойтись без закусок?»” Поломав голову над этой проблемой, я велел своему секретарю написать себе напоминание, чтобы в каждый такой счет включать доктора Констант и его жену, которые будут теперь постоянно принимать участие в подобных ужинах. Эти гости-призраки помогали нам уменьшить перерасход, потому что рестораны, понятное дело, скидок нам не делали.
Прошло несколько лет, прежде чем Гертруда снова связалась со мной. Та наша программа с ужинами давно закончилась, и мы занимались уже совсем другими делами. По-видимому, доктор Плам сам наконец-то повел в ресторан группу визитеров, получил типичный для Нью-Йорка счет, подал его на компенсацию, но ему отказали. Он хотел узнать, “как же Майку удавалось столько лет получать компенсацию за все те ужины”. Я напомнил Гертруде, что в Корнелле не было подобных ограничений и что это сам доктор Плам ввел их конкретно для кафедры неврологии. Все, что ему требовалось сделать как заведующему кафедрой, – это снять трубку и отменить ограничения. “Ну или, – добавил я, – написать, что с ним еще были доктор Констант и его жена”.
Снимки мозга подтверждают результаты операций по его расщеплению
В нашей тогда уже двадцатилетней работе с пациентами с расщепленным мозгом оставался главный вопрос: действительно ли полушария у них были полностью разделены? Рассекли ли хирурги все так, как говорили? Было ли мозолистое тело перерезано полностью, или же случайно остались нерассеченными какие-то волокна, соединяющие полушария? Отчет хирурга об операции и реальное положение дел внутри головы пациента могут отличаться друг от друга, что зачастую и происходит. Благодаря компьютеризированным микроскопам и прочему данная проблема была с годами успешно решена, и эта история сама по себе очень интересна. Однако для нас вопрос был довольно прост: полностью ли расщеплен мозг у наших пациентов?
И словно в наших нью-йоркских жизнях недоставало треволнений, медицинская область визуализации мозга развивалась столь молниеносно и столь близко к нам, что мы вот-вот должны были получить ответ на свой сокровенный вопрос. Конечно, компьютерные томограммы уже несколько лет как существовали. Об их способности выявлять опухоли и другие повреждения в голове уже слагались легенды. Но тогда они еще не могли показывать белое вещество, то есть соединительные нервные волокна мозолистого тела, а значит, не в силах были дать ответ на наш вопрос.
А сразу за компьютерной томографией появилась магнитно-резонансная, метод визуализации, который изменит медицину, а в какой-то мере и все науки о мозге. И опять-таки я ничего не знал об этом методе визуализации, но нашими энергичными учителями были клиницисты из нью-йоркской больницы. Профессора Гордон Поттс и Майкл Дек взяли нас под крыло, и мы опомниться не успели, как уже проводили сканирование мозга своим пациентам, выясняя, полностью ли он у них расщеплен. Все это происходило еще на заре существования этих методик, но мы, по счастью, попали в руки профессионалов. Несмотря на то, каким фантастическим методом станет магнитно-резонансная томография, те врачи, которые первыми стали ее применять, двигались во многом на ощупь, пытаясь подобрать параметры сканирования так, чтобы получить наилучшие изображения белого вещества. После многих и многих экспериментов Дек и Поттс были наконец готовы. Наш звездный пациент Дж. У. лег в сканер. Придется ли нам пересматривать результаты многих лет исследований, если окажется, что мозг Дж. У. расщеплен не полностью? Или все будет ровно так, как много лет назад описал в отчете нейрохирург? Напряжение в комнате, откуда мы наблюдали за процессом сканирования, было физически ощутимо, и Джефф еще нагонял тоску. Пациент лежал спокойно. Аппарат, как и положено, грохотал. (Если пытаться объяснить принцип его действия простыми словами, то магнитно-резонансный томограф посылает радиочастотные импульсы, чтобы расшевелить молекулы воды в мозге. Эти возбужденные молекулы быстро возвращаются в свое исходное состояние. Мощный магнит томографа считывает этот отклик, и данные используются для построения изображений мозга.) Поттс и Дек решили посмотреть первый набор данных в сагиттальном срезе, проходящем от носа к затылку. Часть изображения в центре мозга, ровно между полушариями, должна была выглядеть как большая черная дыра, где раньше светилось бы белое мозолистое тело.
